Курт Воннегут. Синяя борода

---------------------------------------------------------------
 Курт Воннегут, "Синяя борода", 1987, роман
 Перевод: Л. Дубинской и А. Зверева
 OCR: Д.Соловьев
---------------------------------------------------------------



     Это   роман,   но  это  и  трюк,  вымышленная  автобиография.  Не  надо
воспринимать  книгу  как  серьезную  историю  абстрактного  экспрессионизма,
первого  значительного  направления живописи,  зародившегося  в  Соединенных
Штатах Америки. Это история  того, как я воспринимаю разные  вещи.  Не более
того.
     Рабо  Карабекяна  никогда  не существовало,  равно  как Терри  Китчена,
Цирцеи Берман, Пола  Шлезингера, Дэна Грегори, Эдит Тафт, Мерили Кемп и всех
остальных персонажей этой книги. Что касается реально существовавших, притом
знаменитых людей, которые мною упомянуты, то я не заставил их делать  ничего
такого, чего они не сделали бы, попав в подобные обстоятельства.
     Позвольте заметить, что многое в  книге -  реакция на  непомерные цены,
которые   в   уходящем   столетии   платили   за   произведения   искусства.
Фантастическая  концентрация  банкнот  дала  возможность  некоторым  людям и
организациям  материально  стимулировать  кое-какие  человеческие  шалости с
неуместной  и потому  огорчительной  серьезностью. Я имею  в  виду не только
детскую  мазню, выдаваемую  за  искусство, но и прочие ребяческие  забавы  -
когда взрослые, как дети, носятся, прыгают или мяч гоняют.
     Или пляшут.
     Или распевают песни.
     Мы для того и существуем, чтобы  помочь друг  другу  справиться со всем
этим, как это ни назови.

                                 Доктор Марк Воннегут
                                 (из письма автору, 1985 г.)

---------------------------------------------------------------



     Автобиография Рабо Карабекяна
     (1916-1988)

                        Посвящаю свою книгу Цирцее Берман. Что тут
                        еще пояснять?

                                       Р.К.





     Поставив точку  в  своем  жизнеописании,  я  счел  благоразумным  бегло
пройтись по написанному обратным  ходом, и, вернувшись к началу, к моей, так
сказать,  входной двери, приношу извинения прибывающим гостям: "Я обещал вам
автобиографию,  но кое-что пошло не так,  пока я  ее  стряпал. В  результате
биография  оказалась еще  и дневником минувшего беспокойного  лета! Но  если
понадобится, можно в любой момент послать за пиццей. Входите же, входите".



     Я  -  бывший американский  художник  Рабо  Карабекян,  человек  с одним
глазом.  Я родился  в  Сан-Игнасио,  штат Калифорния, в 1916  году  в  семье
эмигрантов. За эту автобиографию я принимаюсь спустя семьдесят один год. Для
непосвященных в древние тайны арифметики: сейчас, стало быть, 1987 год.
     Я не родился циклопом. Левого глаза я лишился незадолго до конца второй
мировой  войны  в  Люксембурге,  командуя  взводом саперов,  которые  -  вот
любопытно!  - в  гражданской  жизни  были  художниками  разных  направлений.
Вообще-то мы занимались маскировкой, но  в то  время пришлось  сражаться  за
свою  жизнь   как   самой  обычной  пехоте.  Взвод  сформировали  сплошь  из
художников,  поскольку  кому-то  из армейских пришло в голову, что по  части
маскировки художники - то, что надо.
     И правильно: мы были то, что надо!  То, что надо!  Как мы дурили немцев
нашими  мистификациями. Они и  понять не  могли,  что  для них  представляет
опасность  в нашем расположении,  а  что  нет.  Да  к  тому же  нам  и  жить
позволялось  как  художникам,  чихать мы хотели  на  форму да на  всякие эти
военные  ритуалы.  Нас никогда  не включали в обычное  войсковое соединение,
такое, как дивизия или  там даже корпус. Приказы нам отдавал непосредственно
Главный  штаб  Объединенных  экспедиционных сил,  который приписывал  нас то
одному  генералу,  то  другому,  а  они  уже были  наслышаны о  том,  как мы
противника  сбиваем  с  толку.   Генерал  этот  ненадолго  становился  нашим
патроном, снисходительно держался, почти всегда восторгаясь нами, и  в конце
концов испытывал признательность.
     И мы были нарасхват.
     Поскольку  в армию  я  записался и  стал  лейтенантом  за два  года  до
вступления Соединенных Штатов в войну, то к концу ее должен бы  бы  получить
звание  подполковника,  не  меньше.  Но,  дослужившись до  капитана,  я  сам
отказался от  повышений - не хотел  расставаться со своей  славной семьей из
тридцати  шести человек.  Это был первый мой  опыт с  такой  большой семьей.
Второй   возник  после   войны,  когда  я  сблизился  с  теми  американскими
художниками,  которые  теперь  вошли  в  историю  искусства  как  основатели
абстрактного  экспрессионизма. И не только  сблизился, но и ни  в  чем им не
уступал.



     У матери моей и отца там, в Старом Свете, семьи были побольше, чем эти,
и уж конечно, у них в семьях все  друг с  другом в кровном родстве состояли.
Родственников они потеряли во время резни, когда Турецкая империя уничтожила
около миллиона  своих  армянских подданных, которых объявила предателями  по
двум причинам: во-первых, они были умные и грамотные,  а во-вторых, у многих
имелись родичи по ту сторону границы с врагом, с Русской империей.
     Тогда бьша эпоха империй. Да и сейчас тоже, если разобраться.



     Германская империя, союзник турецкой, послала  беспристрастных  военных
наблюдателей оценить, сколько народу  погибло в первый на столетие геноцид -
слово, которого тогда  еще не существовало ни  на  одном языке.  Теперь всем
известно, что  такое геноцид,  это тщательно продуманная  операция  с  целью
уничтожения    каждого   представителя   определенного   подсемейства   рода
человеческого, будь то мужчина, женщина или ребенок.
     Столь  грандиозные планы требуют решения чисто технических  задач:  как
дешево и быстро убить такую массу  крупных, хорошо соображающих животных, да
чтобы  никто не удрал, а потом  еще ликвидировать горы мяса и костей. Турки,
поскольку  были  в этом деле  пионерами, не имели  навыков для действительно
большого бизнеса и не располагали необходимыми техническими средствами. Зато
не пройдет и четверти века,  как немцы  великолепно  продемонстрируют и то и
другое. А  турки  просто хватали подряд всех армян, какие  попадутся,  когда
обшаривали дома,  или прочие места, где армяне  работали,  отдыхали, играли,
молились, учились и так далее, а затем выгоняли их  в чистое  поле,  оставив
без еды, питья и крова, и избивали до смерти или палили, пока никого в живых
не останется. А уж ликвидировали беспорядок, довершая дело, собаки, коршуны,
грызуны разные и совсем под конец - черви.
     Мать,  которая  тогда еще  не  была моей  матерью,  только  прикинулась
мертвой среди трупов.
     Отец, который  тогда еще не был ее мужем, школьный учитель, спрятался в
уборной  за школой и так вот среди дерьма и пересидел, пока солдаты не ушли.
Уроки уже кончились,  и  мой будущий отец, как он мне  рассказывал,  сидел в
школе один, сочинял стихи. Услышав, что идут солдаты, он сразу понял, зачем.
Отец  так и  не увидел,  как убивали. Мертвая тишина в деревне, единственным
обитателем которой  он,  с ног  до  головы перемазанный дерьмом,  остался  с
наступлением ночи, была для него самым жутким воспоминанием о резне.


     Хотя  воспоминания  матери о событиях в  Старом Свете были еще ужаснее,
ведь она побывала прямо там, где людей забивали как скот, приехав в Америку,
она  сумела каким-то  образом о резне больше  не думать, ей очень  тут у нас
понравилось, и у нее пробудились мечты о счастливой семейной жизни.
     А вот у отца - нет.



     Я  вдовец. Моя жена, вторая моя жена, урожденная  Эдит Тафт, умерла два
года назад. Она  оставила  мне  в  Ист-Хемптоне на  Лонг- Айленде,  прямо  у
океана, этот дом из девятнадцати комнат, которым  владели  три  поколения ее
семьи из Цинциннати, штат Огайо, они по происхождению из англосаксов. Вот уж
не думали ее предки, что дом достанется человеку с таким экзотическим именем
- Рабо Карабекян.
     Может,  их   призраки   здесь  и   появляются,  но  ведут  они  себя  -
епископальное воспитание - до того деликатно, что до сих пор никому  еще  не
попались на  глаза. Но если бы мне  случилось столкнуться с одним из  них на
парадной лестнице и он или она указали бы  мне, что я не  имею права на этот
дом, я ответил бы: "Вините Статую Свободы".



     Покойная  Эдит и я прожили душа в душу двадцать лет.  Она была внучатой
племянницей Уильяма  Говарда Тафта, двадцать седьмого президента Соединенных
Штатов и десятого главного судьи Верховного суда. Она была вдовой спортсмена
и директора  коммерческого банка из Цинциннати  Ричарда  Фербенкса-младшего,
потомка Чарльза Уоррена Фербенкса, сенатора Соединенных Штатов от Индианы, а
затем вице-президента при Теодоре Рузвельте.
     Мы познакомились задолго до смерти ее мужа, когда  я уговорил ее (и его
тоже, хотя это бьшо ее имущество) сдать мне под студию пустовавший амбар для
картофеля.  Они,  конечно,  не  были  фермерами  и  отродясь  картофелем  не
занимались. Просто купили  у  соседа- фермера  участок  подальше от  берега,
примыкавший  к  их  владениям  с севера, - не  хотели,  чтобы на нем  что-то
выращивали. Вот как появился картофельный амбар.
     Сблизились мы  с Эдит только после смерти ее мужа, а к тому времени моя
первая жена Дороти с  двумя нашими  сыновьями  Терри и Анри ушла от  меня. Я
продал наш дом в  поселке Спрингс, шесть  миль к северу отсюда, и амбар стал
не только моей студией, но и домом.
     Это странное обиталище,  кстати, не  видно  из  самого  особняка, где я
сейчас пишу.



     У  Эдит не было  детей от  первого брака, и  было уже поздно  их иметь,
когда по моей милости из миссис Ричард Фербенкс-младшей она превратилась в -
жуть какая! - миссис Рабо Карабекян.
     Вот  и  получилась крохотная семья, занимающая громадный  дом  с  двумя
теннисными  кортами,  плавательным  бассейном,  да  еще  каретный  сарай, да
картофельный амбар,  да  триста  ярдов  собственного  пляжа на Атлантическом
побережье.
     Казалось  бы,  мои  сыновья Терри  и Анри  Карабекян, которых я  назвал
одного  в честь моего лучшего друга, покойного Терри  Китчена, а другого - в
честь  художника, которому мы с Терри больше всего завидовали, Анри Матисса,
могли приезжать сюда со своими семьями. У Терри уже два сына. У Анри дочь.
     Но они со мной не разговаривают.
     - Ну и пусть! Ну и пусть! - Глас вопиющего в лакированной пустыне.
     - Наплевать!
     Нервы не выдержали, простите.



     Природа наделила Эдит благословенным даром материнства, хлопотуньей она
была неуемной. Не считая  слуг, жило нас в доме всего-то двое, но вот сумела
она  наполнить  этот громоздкий викторианский ковчег любовью,  и радостью, и
уютом, своими руками  созданным.  Хотя  всю жизнь  она была  уж никак  не из
бедных, а ведь возилась  на  кухне  вместе с  кухаркой, в саду с садовником,
сама всю провизию закупала, кормила птичек, животных, которых мы держали, да
еще диким кроликам, белочкам и енотам от нее перепадало.
     А еще  у нас часто  устраивались вечеринки,  и приезжали гости, которые
жили  неделями  - в основном ее друзья  и родственники. Я  уже говорил,  как
обстояли и обстоят  дела с  моими немногочисленными кровными родственниками,
моими потомками, которые порвали со мной. А что  до искусственных, которые в
армии появились, так многие из них погибли в том небольшом сражении, когда я
сам лишился глаза  и попал в плен. Тех, кто уцелел, я с тех  пор не  видел и
про них ничего не слышал. Может, не так они меня и любили, как я их полюбил.
     Такое бывает.
     Из  моей второй искусственной семьи абстрактных экспрессионистов теперь
уж мало  кто  в  живых  остался:  кого старость прикончила,  кто сам себя  -
причины разные. Немногие оставшиеся, как и  мои кровные родственники, больше
со мной не разговаривают.
     - Ну и пусть! Ну и пусть! - Глас вопиющего в лакированной пустыне.
     - Наплевать!
     Нервы не выдержали, простите.



     Вскоре после смерти Эдит все наши слуги уволились. Объяснили, что здесь
стало очень уж мрачно. И я нанял других и плачу им кучу денег за то, что они
терпят меня и  всю эту  мрачность. Пока  была жива Эдит,  жив  был и  дом, и
садовник тут жил, и две горничные, и кухарка. А теперь живет только кухарка,
причем,  как  я уже  говорил, другая, и занимает  вдвоем с  пятнадцатилетней
дочерью весь четвертый этаж крыла, отведенного для  прислуги. Она в разводе,
родом из Ист-Хемптона, на вид лет около сорока. Ее дочь Селеста  на меня  не
работает, просто живет в моем доме, ест  мою еду и развлекает своих шумных и
жутко невоспитанных  приятелей на моих теннисных кортах, в моем плавательном
бассейне и на принадлежащем мне пляже.
     Меня  она и ее приятели не замечают,  словно я какойто  дряхлый ветеран
давно  забытой  войны,  давно в  маразме, и  доживаю  ту  малость,  что  мне
осталось,  на правах музейного сторожа. Ну, и нечего обижаться. Этот особняк
не  только  мой  дом, здесь хранится самая  значительная  частная  коллекция
живописи абстрактного экспрессионизма. А поскольку я уж  десятки лет  ничего
полезного не делаю, кто я в самом деле, если не  служитель в  музее?  И, как
положено  служителям,  жалованье  за это получающим,  приходится мне  в меру
своего   понимания  отвечать  на  вопрос,  который,  по-разному  формулируя,
непременно задают все посетители: "Что этими картинами выразить-то хотели?"



     Эти  картины, которые  абсолютно  ни  о  чем, просто  картины,  и  все,
принадлежали мне задолго до женитьбы на Эдит. И стоят они по крайней мере не
меньше, чем  вся недвижимость, плюс  акции  и  облигации, включая  четвертую
часть  доходов  профессиональной футбольной команды "Цинциннати Бенгалс",  -
чем  все,  что  мне  оставила  Эдит.  Так что  не  думайте, будто  я  эдакий
американский охотник за состоянием.
     Художником   я,   наверно,  был  паршивым,   зато  каким   я   оказался
коллекционером!



     И в самом  деле, очень здесь стало одиноко после смерти Эдит. Все  наши
друзья  были  ее друзьями, не  моими. Художники чурались  меня,  так как мои
картины вызывали только насмешки, которых заслуживали, и обыватели, поглядев
на них, принимались рассуждать, что художники, мол, по большей  части дураки
или шарлатаны. Ладно, я привык к одиночеству, что поделаешь.
     Мирился  с  ним,  когда  был  мальчишкой.  Мирился  и  в  годы  Великой
депрессии, когда  жил в  Нью-Йорке.  Когда  в 1956  году первая жена с двумя
сыновьями  покинули меня,  тогда  я  уже поставил крест  на  своих  занятиях
живописью, я и сам стал искать одиночества, а его  обрести не трудно. Восемь
лет жил я отшельником.
     Ничего себе работенка с утра до вечера для старика - инвалида, а?



     Но друг у меня  все-таки есть, и это мой друг, только мой. Писатель Пол
Шлезингер,  такой же старикан, и тоже покалеченный на второй мировой. Ночует
он совсем один в доме по соседству с моим прежним домом в Спрингсе.
     Говорю  -  ночует,  потому что  с утра  он почти  каждый  день у  меня.
Наверно, он и сейчас где-то здесь, наблюдает за игрой в теннис, или, сидя на
берегу, глядит  на  море,  а  то, может, играет  с  кухаркой  в карты,  или,
спрятавшись от всех, книжку  читает вон  там, за картофельным амбаром,  куда
никто и не забредет.
     По-моему, он  ничего уже не  пишет. И я -  говорил уже - совсем  бросил
заниматься живописью. Хоть бы чтонибудь набросал в блокноте, лежащем внизу у
телефона, и то нет. Правда, несколько недель назад поймал я себя  как раз за
этим  занятием, так вы что думаете?  - нарочно карандаш сломал, разломил его
надвое, точно  вырвал  жало  у  ядовитого  змееныша,  который  собрался меня
куснуть, и швырнул обломки в мусорную корзину.



     У  Пола нет денег. Четыре-пять раз в  неделю он ужинает у меня, а  днем
перехватит  что-нибудь,  заглянув в  мой  холодильник,  из  бутылки с  соком
потянет, в общем, основной его кормилец  - я. Много раз за  ужином я говорил
ему:
     - Ты бы продал свой дом, Пол, денежки бы завелись на карманные расходы,
и переезжай сюда, а? Здесь же  уйма  места! Я уже не  женюсь  и  подруги  не
заведу, да и ты вряд ли. Бог  ты мой! Кому мы нужны?  Парочка  выпотрошенных
игуан! Переезжай! Я  не  буду  тебе мешать,  и ты мне тоже. Что  может  быть
разумнее?
     А он в ответ всегда одно и то же: "Я могу писать только дома".
     Хорош дом - ни души, а в холодильнике шаром покати!
     А о моем доме он как-то сказал:
     - Разве можно писать в музее?
     Сейчас вот я и выясняю, можно или нет? Я как раз в этом музее пишу.
     Да,  правда,  пишу.  Я,  старый  Рабо  Карабекян, потерпевший фиаско  в
изобразительном искусстве, теперь пробую силы в литературе. Но, как истинное
дитя Великой депрессии, я не рискую,  крепко держусь за свое место служителя
музея.
     Что  же  вдохновило  меня, в  мои-то  годы, переменить ремесло,  да так
круто? Cherchez la femme!
     Без  приглашения  - никак не вспомню,  чтобы  я ее  приглашал, - у меня
поселилась  энергичная, уверенная в себе, чувственная  и  весьма еще молодая
особа!
     Говорит, что  видеть не  в  состоянии, как я целыми днями болтаюсь  без
дела,  надо обязательно заниматься хоть чем-нибудь. Чем угодно.  Если ничего
лучше в голову не приходит, почему бы мне не написать автобиографию?
     А правда, почему бы и нет?
     Эта женщина такая властная!
     Ловлю себя на том, что делаю все, как она считает нужным. Покойная Эдит
за двадцать лет супружества так ни разу и не подумала, чем бы занять меня. В
армии  я  встречал  полковников  и генералов, похожих  на  эту женщину,  так
внезапно вошедшую в мою жизнь, но они ведь были мужчины, и притом на войне.
     Кто мне эта женщина? Друг? А черт ее разберет! Знаю только, что  никуда
она отсюда  не  денется, пока ей самой не захочется, а у меня прямо поджилки
со страху трясутся, как ее увижу.
     Помогите!
     Ее зовут Цирцея Берман.



     Она  вдова.  Ее муж был  нейрохирургом в Балтиморе,  и  там у нее  есть
собственный  дом,  такой же  огромный  и пустой, как мой. Эйб,  муж ее, умер
полгода назад от инсульта.  Ей сорок  три  года,  и  она облюбовала мой дом,
чтобы спокойно поработать - она пишет биографию мужа.
     В  наших отношениях нет  ничего эротического. Я на двадцать восемь  лет
старше миссис Берман и стал такой урод, что меня разве собака  полюбит. Я  и
правда похож на выпотрошенную игуану,  да еще и одноглазую притом. Что есть,
то есть.
     Познакомились  мы так: как-то  в полдень миссис  Берман забрела на  мой
пляж, не подозревая,  что он частный. Обо мне она никогда не слышала, потому
что терпеть не может современную живопись. В Хемптоне она не знала ни души и
остановилась  в местной гостинице "Мейдстоун", это милях в  полутора отсюда.
Прогуливалась по берегу и вторглась в мои владения.
     В полдень я, как обычно, спустился на пляж окунуться, а  там на песке -
она, одетая с ног до головы. Сидит, уставившись на море, ну точь-в-точь, как
Пол Шлезингер,  он так часами просиживает.  Ну и ладно, только вот при  моем
нелепом телосложении я  предпочитаю  купаться один, без посторонних, главное
же,  спускаясь на пляж, я снял с  глаза повязку. А под  ней - месиво,  прямо
яичница-болтунья. Лучше не  смотреть. Я был в замешательстве. Пол Шлезингер,
между прочим,  говорит,  что  чаще  всего  состояние человека можно передать
всего-навсего одним словом: замешательство.



     В общем, я решил не купаться, а так, позагорать на некотором расстоянии
от нее.
     Но все-таки приблизился ровно настолько, чтобы сказать: "Здрасьте".
     А она ни с того ни с сего:
     - Расскажите, как ваши родители умерли.
     Ничего себе! У меня по спине мурашки побежали! Не  женщина,  а колдунья
какая-то!  Не  будь  она колдунья, разве  удалось  бы  ей меня  уговорить за
автобиографию взяться?
     Вот сейчас  заглянула  ко мне  в  комнату  и  напомнила, что  мне  пора
отправляться в Нью-Йорк, куда я  не ездил с тех пор, как умерла Эдит. Вообще
не помню, чтобы я с тех пор куда-нибудь ездил.
     - Привет, Нью-Йорк, вот и я. Жуть какая!



     - Расскажите, как ваши родители умерли, - говорит.
     Я ушам своим не поверил.
     - Простите? - говорю.
     - Что толку-то в этом вашем "здрасьте"? - заявила она.
     Сразу заставила меня переменить тон.
     - Лучше, чем ничего, мне  так всегда казалось, - объясняю, - но, может,
я и не прав.
     - Что это значит - "здрасьте"? - спрашивает.
     - Ну, я приветствую вас, здравствуйте, как еще сказать?
     - Ничего подобного, - отвечает. - Это значит: не заговаривайте ни о чем
серьезном. Это значит: я вам улыбаюсь, но дела  мне  до  вас  нет,  так  что
проваливайте.
     И еще,  и  еще, надоело, мол,  ей,  когда пустыми словами отделываются,
вместо того, чтобы по-настоящему познакомиться.
     -  Так  что  присаживайтесь  и  расскажите  мамочке,  как  умерли  ваши
родители.
     Мамочке! Вот это да - "мамочке"!
     У нее прямые черные волосы и большие  карие  глаза, как у моей покойной
матери, но ростом она гораздо выше. Честно  говоря, даже немножко выше,  чем
я. И  фигура  гораздо  стройнее,  чем  у  мамы,  которая  с  годами  изрядно
растолстела и не очень-то следила, как выглядит, как  одевается. Не следила,
потому что отцу было все равно.
     И я рассказал миссис Берман о матери:
     - Она умерла, когда мне было  двенадцать лет,  - от столбняка, который,
очевидно, подхватила, работая на консервной фабрике в Калифорнии. Консервную
фабрику построили на месте бывшей конюшни, а в кишечнике лошадей - им-то это
безвредно  -  часто  поселяются  бактерии столбняка и образуют  долгоживущие
споры,  такие крохотные  бронированные семена, которые в экскрементах видны.
Одна  из спор,  затаившаяся в  грязи  под  конюшней,  была  каким-то образом
эксгумирована и  отправилась путешествовать. Спала себе, спала и пробудилась
в раю -  все мы о  таком мечтаем. А раем для нее  был  порез  на  руке  моей
матери.
     - Прощай, мамочка, - сказала Цирцея Берман.
     Опять "мамочка"!
     -  Ладно,  зато  ей  не пришлось пережить  Великую  депрессию,  которая
началась год спустя, - сказал я.
     И зато  она  не  видела,  что  ее  единственный  сын вернулся  с  войны
одноглазым циклопом.
     - А как умер отец? - спросила миссис Берман.
     - В кинотеатре "Бижу" в Сан-Игнасио, 1938 год, - сказал я. - Он ходил в
кино один. О новой женитьбе и не думал даже. Так и жил себе в Калифорнии над
лавчонкой,  с  которой  когда-то  начал  внедряться в экономику  Соединенных
Штатов.  А я  уже лет  пять  как  жил на  Манхеттене, работал  художником  в
рекламном  агентстве. Фильм кончился, зажегся свет, и все  ушли  домой, Все,
кроме отца.
     - А какой был фильм? - спросила она. И я ответил:
     -  "Отважные капитаны" со Спенсером Треси и Фредди Бартоломью в главных
ролях.



     Бог  знает, что  отец мог извлечь из  этого фильма о  рыбаках, ловивших
треску в  Северной Атлантике. Может, он  и увидеть-то ничего не успел,  умер
сразу.  А  если  посмотрел  хоть  немножко,  то  получил,  наверно,  горькое
удовлетворение  от  того,  что происходившее на экране  не  имело решительно
никакого отношения ни к чему и ни к кому  из его жизни. Ему нравились  любые
свидетельства  того, что планета, которую он знал  и любил в юности, исчезла
безвозвратно.
     Так он чтил память родных и друзей, погибших во время резни.



     Он,  можно сказать, стал сам себе турком здесь, в Америке, в грязь себя
втоптал и  плевал  себе в  лицо.  Мог ведь  выучить  английский  и сделаться
уважаемым учителем  в Сан-Игнасио,  или  снова  за  стихи бы принялся,  или,
допустим,  переводил  бы своих любимых  армянских  поэтов на английский.  Но
такое - не унизительно, а ему  надо  было унизить себя.  Надо  ему было -  с
его-то образованием  - стать тем же, чем его отец и дед были,  сапожником то
есть.
     Он был очень  искусен в этом ремесле,  которому выучился  мальчишкой  и
которому мальчишкой  выучил и меня. Но как же он  сетовал на судьбу!  Хорошо
хоть,  что  причитал по-армянски,  и,  кроме  нас с  матерью, никто  его  не
понимал. Мы были единственными армянами миль на сто вокруг в Сан-Игнасио.
     -  Я  обращаюсь   к  Уильяму  Шекспиру,  величайшему  вашему  поэту,  -
приговаривал он, работая,  - вы-то когда-нибудь слышали о нем? - Сам он знал
Шекспира в переводе на армянский вдоль и поперек и часто читал его наизусть.
"Быть или не быть...", например, у него звучало: "Линел кам шлинел..."
     - Вырвите мне  язык,  если услышите, что я  говорю по-армянски, - мог и
такое сказануть. В семнадцатом веке турки наказание такое придумали каждому,
кто говорил не по-турецки, - язык вырывали.
     Что  за люди кругом, сам я что здесь делаю?  -  недоумевал он, глядя на
проходящих мимо ковбоев, китайцев и индейцев.
     - Пора  бы  уже в  Сан-Игнасио воздвигнуть  памятник Месропу Маштоцу! -
иронизировал  он.  Месроп  Маштоц,  живший  примерно  за  четыреста  лет  до
Рождества  Христова,  создал  армянский  алфавит, совершенно не  похожий  на
другие  алфавиты.  Армяне,  кстати,  были  первым  народом,  который  сделал
христианство своей государственной религией.
     -  Миллион, миллион,  миллион,  -  повторял он.  Считается,  что  турки
миллион армян убили в ту резню, когда  моим родителям  удалось  спастись. То
есть, две трети армян, живших в Турции, и около половины армян во всем мире.
Сейчас нас около шести  миллионов, включая двух  моих сыновей и трех внуков,
которые о Месропе Маштоце ничего не знают и знать не хотят.
     - Муса  Дах! - восклицал он.  Так  называлось  местечко в  Турции,  где
горстка  армян - мирных  жителей  сорок дней и ночей  противостояла турецким
солдатам, пока не была истреблена полностью - примерно в то время, когда мои
родители  - со  мной в  мамином животе  - целые  и  невредимые  добрались до
Сан-Игнасио.



     - Спасибо, Вартан Мамигонян, - любил он повторять. Так звали армянского
национального  героя,  возглавившего  войско  армян в  проигранной  войне  с
персами  в пятом веке. Но тот Вартан  Мамигонян,  которого имел в виду отец,
был  обувным фабрикантом в Каире, шумной многоязычной столице  Египта, куда,
спасаясь от  резни, бежали мои родители.  Этот человек, сам еле уцелевший  в
какой-то резне, уверил  моих наивных родителей, которых случайно встретил на
пути в Каир, что они увидят улицы, мощенные золотом, если только доберутся -
куда бы вы думали?  - в Сан-Игнасио, штат Калифорния. Но  об  этом  я  потом
расскажу.
     - Может, и  раскусишь,  что такое жизнь,  только уже слишком  поздно, -
говорил он. - Мне теперь все равно.
     - Не  теряйте надежды,  друзья, за  бедою приходит удача, - напевал он.
Это, сами  знаете, из американской песни "Дом на ранчо", он слова перевел на
армянский. Считал их дурацкими.
     -  И Толстой  тачал сапоги, - любил он повторять.  И правда: величайший
русский писатель и идеалист, стараясь заняться каким- то,  как ему казалось,
стоящим делом, одно время  тачал сапоги. Позволю себе  заметить, что  я тоже
могу тачать сапоги. Если понадобится.



     Цирцея Берман говорит, что  может брюки сшить, если  понадобится. Когда
мы  познакомились  на  берегу, она  рассказала, что  у отца ее была  брючная
фабрика в Лакаванне, штат Нью-Йорк, но потом он разорился и повесился.
     Если бы  мой отец не умер на "Отважных  капитанах" со Спенсером Треси и
Фредди  Бартоломью в  главных  ролях  и  увидел написанные мною  после войны
картины, из которых кое-какие  привлекли серьезное  внимание критиков и были
проданы за недурные по тем временам  деньги, он бы уж точно, как большинство
американцев,   презрительно  фыркал  и  глумился  над  ними.  Высмеивал  бы,
разумеется,  не  меня  одного.  Высмеивал  бы  и  моих  собратьев по  кисти,
абстрактных экспрессионистов Джексона Поллока, Марка Ротко*, Терри Китчена и
других, которые, не в пример мне, теперь признаны величайшими художниками не
только Америки, но и всего  этого мира, черт бы его  подрал.  Но мне-то одно
вонзается в голову как шип, хоть много лет я об этом и не задумывался: он бы
не колеблясь глумился над собственным сыном, надо мной, значит.

     /* Джексон Поллок (1912-1956), американский художник, в 40-е годы глава
"абстрактного   экспрессионизма";   Марк  Ротко  (1923-1970),   американский
художник-абстракционист./

     Вот так, благодаря беседе, в  которую миссис Берман  втянула меня всего
две недели назад, я впал в нелепую юношескую обиду на отца, умершего чуть ли
не пятьдесят лет назад. Позвольте спрыгнуть с этой проклятой машины времени!
     Но  попробуй-ка  спрыгни с  нее, с проклятой машины времени!  Никак  уж
этого не  хотел бы, а пожалуйста, все время  возвращаюсь  к мысли,  что отец
хохотал бы, как все прочие хохотали, когда мои картины из-за непредсказуемых
химических реакций  между грунтовкой холстов и акриловыми красками, которыми
я их писал  - да  еще и полосы пожирнее из  тюбика выдавливал,  -  возьми  и
погибни.
     Только вообразите: люди, заплатившие за картину  пятнадцать,  двадцать,
даже тридцать тысяч долларов, вдруг видят совершенно чистый - хоть заново на
нем пиши -  холст да цветные разводы  и  что-то  вроде пересохшего  рисового
пудинга на полу.



     Я стал жертвой послевоенного чуда. Моим молодым читателям, если таковые
найдутся,  надо  объяснить,  что  вторая  мировая  война  сильно  напоминала
сбывшееся  пророчество об Армагеддоне,  то есть решительной схватке добра со
злом, так нечего и удивляться, если за нею начались чудеса. Растворимый кофе
- вот вам чудо, пожалуйста.  И  еще ДДТ. Придумали  ДДТ  насекомых изводить,
почти  всех  и   извел.  Ядерная   энергия,  предполагалось,   так  удешевит
электричество, что и счетчики  ни к чему станут.  Кроме того, предполагалось
даже,  что  ядерная  энергия  сделает  еще  одну  войну  просто  немыслимой.
Рассуждайте теперь о хлебах да рыбах, которыми Христос четыре тысячи человек
насытил!  Антибиотики со  всеми  болезнями  покончат. Лазарь и  не  умер  бы
никогда - недурно, а? Выходит, Сын Божий вообще ни к чему.
     Да,  и  всякая  удивительная еда появилась, а  вскоре  у каждой  семьи,
наверно, будет свой вертолет. Новые удивительные ткани выдумали  -  стирай в
холодной воде, а гладить совсем не  надо! Стоило  повоевать ради  такого-то,
точно говорю!
     Во время войны придумали  словечко, чтобы обозначить  полный беспредел,
людьми   устроенный,   -   запонез,   сокращенное   "затрахано   до   полной
неузнаваемости". Ну ладно,  теперь вся  планета  запонез этими послевоенными
чудесами, а вот тогда, в начале шестидесятых, я одним из первых  пал жертвой
такого чуда - акриловой краски,  стойкость  которой, согласно  рекламе  того
времени, "переживает улыбку Моны Лизы".
     Название краски  было  Сатин-Дура-Люкс. Мона Лиза все  еще улыбается, а
спросите насчет Сатин-Дура-Люкса  местного  торговца  красками, и  если он в
своем деле не новичок, то рассмеется вам в лицо.



     - У  вашего отца  был синдром уцелевшего, - сказала Цирцея Берман тогда
на  пляже. -  Его  совесть мучила  за  то, что выжил, когда все его друзья и
родственники погиб- ли.
     - Его даже то мучило, что я не погиб.
     - Считайте, что чувства были благородные, только не в то русло пошли, -
говорит.
     - Очень он меня огорчал, и вообще, зря мы о нем заговорили.
     - Раз уж мы заговорили, почему бы теперь не простить его?
     - Я уже сотни раз прощал. Теперь буду  умнее, пусть расписку дают. -  И
говорю: у мамы  было  гораздо больше основании этот синдром иметь,  ведь она
оказалась  прямо  в мясорубке, лежала  притворившись  мертвой,  под трупами,
кровь везде,  стоны. А была  она тогда не  намного  старше кухаркиной дочери
Селесты.
     Прямо перед собой, всего  в нескольких дюймах, она видела лицо  мертвой
старухи  без единого  зуба.  Рот  у старухи был открыт,  и  из него на землю
вывалилось целое состояние - неоправленные драгоценные камни.
     - Если бы не эти драгоценности, - сказал я миссис Берман, - не был бы я
гражданином нашей великой страны и, значит, никак бы вас упрекнуть не мог за
то,  что вы вторглись в мои частные владения. Это мой дом там, по ту сторону
дюн. Надеюсь, вы ничего такого не подумаете, если безобидный  старый вдовец,
которому тоскливо, угостит вас в этом доме рюмочкой - вы пьете? - и попросит
отужинать  в компании его столь  же безобидного друга? -  Я имел в виду Пола
Шлезингера.
     Она приняла приглашение. А после ужина я вдруг услышал, что говорю:
     - Если вы  предпочли бы  остановиться здесь, а не в  гостинице, милости
просим. - И дал  ей то же  обещание, которое  много раз давал Шлезингеру:  -
Обещаю не беспокоить вас.
     Так что будем честными. Несколько раньше я сказал, что понятия не имею,
как вышло, что она поселилась в  моем доме. Будем честными.  Я ее пригласил,
так-то.



     Она перевернула весь дом, и меня заодно, вверх дном!
     Я мог  бы  догадаться, как лихо  она управляется с  людьми  с первых же
слов, которые она произнесла: "Расскажите, как умерли ваши родители". Я хочу
сказать  - это были слова женщины, которая привыкла вертеть  людьми, как она
считает  нужным, как будто они механические болты, а она  раздвижной гаечный
ключ.
     И если я  не  внял предупреждающим сигналам на пляже, их было более чем
достаточно  за  ужином. Она  вела себя как завсегдатай в шикарном ресторане,
сморщилась, пробуя вино, которое сам я пригубил и нашел  недурным,  заявила,
что телятина пережарена, и даже велела отослать свой кусок обратно на кухню;
пока  я  здесь, говорит, сама едой займусь, мы, дескать, такие бледные, да и
движения  у   нас  вялые,  ясное   дело,  наши   кровеносные  сосуды  забиты
холестерином.



     А высказывалась-то, ужас просто!  Усевшись  напротив  картины  Джексона
Поллока, за которую анонимный коллекционер из Швейцарии только что предложил
два миллиона долларов, сказала:
     - У себя в доме я бы этого не повесила!
     Тогда  я,  подмигнув  Шлезингеру,  довольно  колко  спросил  ее,  какая
живопись доставляет ей удовольствие. Она ответила, что ищет в живописи вовсе
не удовольствия, а поучительности.
     -  Мне  как  витамины и минералы  нужна информация,  а  судя  по  вашим
картинам, для вас факты вроде яда, - говорит.
     -   Вы,  наверно,   предпочли   бы   смотреть,  как   Джордж  Вашингтон
переправляется через Делавар, - отреагировал я.
     - А  то нет?  - сказала она. - Хотя знаете, какую  картину хотела бы  я
увидеть теперь, после нашего разговора на берегу?
     - Какую? - спросил я, приподняв брови и снова подмигнув Шлезингеру.
     - Чтобы на ней внизу были земля и трава.
     - Коричневое с зеленым? - предположил я.
     - Прекрасно, - сказала она. - А вверху небо.
     - Голубое, - уточняю.
     - Может, и с облаками, - сказала она.
     - Легко дорисовать, - сказал я.
     - А на земле, под небом...
     -  Утка? - перебил я. - Или шарманщик с обезьянкой?  Или там  матрос  с
барышней на садовой скамейке?
     - Не утка, и никакой не шарманщик с обезьянкой, и не матрос с барышней,
- сказала  она. - На  земле масса  трупов  пораскидано в самых разных позах.
Прямо перед нами прелестное лицо девушки лет так шестнадцати-семнадцати. Она
придавлена трупом убитого  мужчины, но  жива  и  уставилась  в  открытый рот
мертвой старухи, лицо которой совсем рядом, в нескольких дюймах.  А их этого
беззубого рта вываливаются бриллианты, изумруды и рубины.
     Наступила тишина. Потом она говорит:
     -  На  такой картине можно  новую  религию построить,  и  притом  очень
нужную. - И кивнула в сторону Поллока.
     - А вот эта картина  годится только для рекламы пилюль каких- нибудь от
похмелья или, не знаю, от морской болезни.
     Шлезингер спросил, что привело ее в Хемптон, ведь она  же никого  здесь
не  знает.  Надеялась,  говорит,  обрести тут  покой,  от  тревог отвлечься,
полностью  сосредоточиться на  биографии  мужа, нейрохирурга  из  Балтимора,
которую сейчас пишет.
     Шлезингер   приосанился:   он   ведь   писатель,  одиннадцать   романов
опубликовал, - и как профессионал принялся опекать дилетантку.
     - Каждый  считает, что может  стать  писателем,  -  сказал он с  легкой
иронией.
     - Попытка - не преступление, - отпарировала она.
     - Преступление - думать,  что  это легко, -  гнет он  свое.  - Но  если
всерьез подойти, быстро выясняется, что труднее занятия нет.
     -  Особенно когда  вам абсолютно  нечего сказать,  -  возразила она.  -
Может,  оттого-то  и считается,  что писать  так трудно? Если человек  умеет
составлять  предложения да пользоваться словарем, может, вся трудность в том
одном, что ничего-то он толком не знает и ничего-то его не волнует?
     Тут  Шлезингер  позаимствовал  строчку  из  Трумена  Капоте,  писателя,
который умер пять лет тому  назад,  - у него был дом всего  в  пяти  милях к
западу отсюда.
     - А не спутали ли вы пишущую машинку с пером писателя?
     Она мгновенно опознала источник его остроумия:
     - Трумен Капоте, - говорит.
     Шлезингер элегантно прикрылся.
     - Как знает каждый, - сказал он.
     - Лицо у вас доброе, а не то бы заподозрила, что вы меня разыгрываете.
     Но послушайте-ка,  что  она рассказала мне сегодня  утром за завтраком.
Только  послушайте,  и тогда скажете,  кто  кого за нос водил за ужином, две
недели  назад:  миссис  Берман вовсе не дилетантка, которая вздумала  писать
биографию своего покойного мужа. Она все это просто  выдумала, чтобы скрыть,
кто она и  зачем здесь.  Заставив меня  поклясться, что никому не скажу, она
призналась: на  самом  деле в  Хемптон  она  приехала  собирать материал для
романа о подростках из рабочей среды, живущих в курортных местах, куда летом
детки мультимиллионеров наезжают.
     И  это будет не первый ее роман.  Это будет  двадцать  первый роман  из
серии шокирующе откровенных и чрезвычайно популярных  романов для юношества,
из которых несколько экранизированы. Она писала их под именем Полли Медисон.



     Я, разумеется, буду держать это в секрете, хотя бы ради того, чтобы Пол
Шлезингер не  повесился.  Если Пол,  все  кокетничавший - он, мол, настоящий
писатель, профессионал, - обнаружит, кто она такая, то поступит  так же, как
второй мой близкий друг, Терри Китчен. Руки на себя наложит.
     Если  с  коммерческой стороны  подойти,  на литературном  рынке  Цирцея
Берман по сравнению с Полом  Шлезингером все равно, что "Дженерал Моторс" по
сравнению с велосипедной фабрикой в Албании!
     Но об этом - ни гугу!



     В тот первый вечер она сказала, что тоже коллекционирует картины.
     Я спросил ее, какие, и она ответила - викторианские цветные литографии,
где нарисованы маленькие девочки на качелях. У нее их больше сотни, говорит,
все разные, но непременно с маленькими девочками на качелях.
     - Вы считаете - это ужасно? - спросила она.
     -  Ничуть, - ответил я, -  при условии,  что  вы  держите их  у себя  в
Балтиморе и никому не показываете.



     В  тот первый вечер, помню,  она еще расспрашивала Шлезингера и меня, а
потом кухарку  с дочкой,  не знаем ли  мы доподлинных историй, когда местные
девушки из скромных семейств выходили за отпрысков богачей.
     Шлезингер сказал:
     - Я думаю, такого вы даже в кино теперь не увидите.
     А Селеста ответила:
     - Богатые женятся на богатых. Вы где жили-то все это время?
     Возвращаясь в прошлое, о котором, вообще говоря, должна бы рассказывать
вся эта книга: моя мать  подобрала  драгоценные камни,  вывалившиеся  из рта
мертвой старухи, но из тех, что остались во рту, не взяла ни единого. Всякий
раз, рассказывая  эту историю, она обязательно подчеркивала,  что  ничего не
выуживала изо рта. Все, оставшееся там, принадлежало той мертвой старухе.
     А  когда настала  ночь и убийцы  разошлись по домам, мать выкарабкалась
оттуда.  Они  с отцом были  из  разных деревень  и познакомились, когда  оба
перебрались через слабо охраняемую границу с Персией, милях в  семидесяти от
места бойни.
     Персидские армяне  приютили их.  Потом они решили  вместе отправиться в
Египет. Разговоры-то почти все  отцу приходилось вести, так как у матери рот
был набит драгоценными  камнями.  Когда они добрались до Персидского залива,
мать первый раз продала  кое-что из этих не оттягивавших  карманы  сокровищ,
чтобы взять билеты на  маленькое грузовое судно, шедшее через Красное море в
Каир. А в Каире они  встретили мошенника Вартана Мамиго- няна - того самого,
который несколькими годами раньше в другой резне уцелел.
     -  Никогда  не доверяй  уцелевшим,  -  часто  предостерегал  меня отец,
памятуя Вартана  Мамигоняна,  - пока  не выяснишь,  каким  это  образом  они
уцелели.



     Этот Мамигонян  разбогател  на  производстве  сапог  для  британской  и
немецкой  армий, которые вскоре начали сражаться  друг против друга в первой
мировой  войне.  Он  предложил  моим родителям скверно оплачиваемую  работу,
такую, что  хуже не бывает. Они были настолько простодушны,  что  рассказали
ему  -  ведь он  тоже был  уцелевший армянин,  товарищ  по  несчастью,  -  о
драгоценностях матери, о своем плане пожениться и уехать в Париж,  где  была
большая, процветающая армянская колония.
     Мамигонян  стал их самым ревностным советчиком и покровителем, только и
думал, как бы найти надежное место для их драгоценностей в городе, где, всем
известно,  полным-полно   бессердечных  мошенников.   Но  они  уже  положили
драгоценности в банк.
     Тогда Мамигонян и придумал  свой фантастический  план,  чтобы  выманить
драгоценности.  Сан-Игнасио, штат  Калифорния,  он,  должно  быть,  нашел  в
атласе: армян  там  никогда не водилось и никакие  сведения об  этом  сонном
фермерском городишке никак не могли проникнуть на  Ближний Восток. Мамигонян
сказал, что у  него в Сан-Игнасио живет  брат. Письма  сфабриковал от  этого
брата: вот, смотрите. Более  того,  в письмах  говорилось,  что брат там  за
короткое  время  чрезвычайно  разбогател.   Там  много  армян,   и  все  они
преуспевают. И нужен им учитель, только чтобы свободно говорил по-армянски и
хорошо знал великую армянскую литературу.
     Чтобы  привлечь такого  учителя, они готовы продать ему дом с фруктовым
садом  в  двадцать  акров,  причем гораздо  ниже  действительной  стоимости.
"Богатый братец" Мамигоняна приложил  фотографию дома и бумаги  на него,  за
подписями и печатями.
     Если  есть  в  Каире  на примете хороший  учитель,  которого  это может
заинтересовать, писал  несуществующий братец, пусть  Мамигонян  продаст  ему
бумаги. То есть выходило, что у отца точно будет место учителя и он окажется
Одним из самых крупных владельцев недвижимости в идиллическом Сан-Игнасио.



     Я уже так  давно в этом бизнесе - картины, искусство - что, оглядываясь
назад,  свое  прошлое мысленно вижу словно уходящую  вдаль анфиладу галерей,
вроде  Лувра,  что  ли,  обители  Моны  Лизы,  улыбка  которой  уже  на  три
десятилетия  пережила  послевоенное  чудо  Сатин-Дура-Люкс.  Картины  в  той
галерее  моей жизни, которая, должно  быть, станет  последней, все  до одной
реальны. Их,  если  хочется, можно потрогать, сбыть тому, кто больше даст на
аукционе,  как советует  вдова Берман, она же Полли Медисон, или,  по ее  же
глубокомысленной рекомендации, убрать к чертовой бабушке.
     Дальше, в воображаемых галереях,  мои собственные абстрактные  полотна,
магически воскрешенные  Великим  Критиком для Судного дня, а за ними картины
европейских  художников,  которые  я  покупал  солдатом  во время  войны  за
несколько  долларов, плитку  шоколада  или  нейлоновые  чулки, и  потом  мои
иллюстрированные  рекламы  -  плод  работы  в  рекламном агентстве до армии,
примерно в ту пору, когда дошло до меня известие о смерти отца в  кинотеатре
"Бижу" в Сан-Игнасио.
     Ну,  а  еще раньше  - журнальные  иллюстрации  Дэна  Грегори,  учеником
которого я был  с семнадцати лет и  пока он меня не вышвырнул вон. Произошло
это  за  месяц до того, как мне стукнуло двадцать. За галереей  Дэна Грегори
мои  даже  не  окантованные  работы,  которые  писал  я  мальчишкой,  будучи
единственным живописцем, когда-либо жившим в  Сан-Игнасио,  - других  там не
было и не будет, моложе ли, старше, и какого угодно направления.
     Но дальше всего от меня,  старой развалины, галерея, дверь в которую  я
открыл  в 1916 году, и там не картины, там одна- единственная фотография. На
фотографии  величественный белый особняк, перед  которым длинная  извилистая
аллея,  ведущая к  въездным воротам,  -  надо  думать,  тот  самый  особняк,
который, как  уверял  Вартан  Мамигонян,  купили  родители  за драгоценности
матери, почти целиком на него потраченные.
     Фотография  вместе  с  фальшивыми  бумагами,  испещренными подписями  и
восковыми  печатями, многие  годы  хранилась в ночном  столике родителей,  в
квартирке над обувной мастерской отца. Я думал, что после смерти матери отец
выкинул ее вместе с другими вещами, напоминавшими о прошлом. Но когда в 1933
году в разгар Великой депрессии я уезжал в Нью-Йорк на поиски  счастья и уже
садился в поезд, отец подарил мне эту фотографию.
     - Если случайно натолкнешься на этот дом, сообщи мне, где он, -  сказал
отец по-армянски. - Где бы этот дом ни был, он мой.



     У меня уже нет этой фотографии. Вернувшись  из Сан-Игнасио - я там пять
лет не  был и  вот поехал, чтобы с  тремя другими нести отцовский  гроб, - я
разодрал ее в клочья. Я пришел к заключению, что  он обездолил самого себя и
мать  даже  ужаснее,  чем Вартан  Мамигонян.  Не  Мамигонян ведь принудил их
остаться в Сан-Игнасио, вместо того, чтобы переехать, скажем, во Фресно, где
на  самом деле была  армянская колония, и все в той  колонии  помогали  друг
другу,  старались сохранить  родной  язык, обычаи,  веру, а  в  то  же время
осваивались в  Калифорнии все лучше и  лучше. И отец мог бы там снова  стать
уважаемым учителем!
     О, нет, не из-за этого жулика Мамигоняна оказался он самым  одиноким  и
несчастным сапожником на свете!



     За сравнительно короткое время армяне  отлично преуспели в этой стране.
Мой сосед с западной стороны -  вицепрезидент  компании  "Метрополитен Лайф"
Ф.Дональд Касабьян, так что даже здесь, в фешенебельном Ист-Хемптоне, причем
прямо на  берегу, живут рядом целых два армянина. Бывшее поместье Морганов в
Саутхемптоне  -  сейчас  собственность   Геворка   Ованесяна,  который   был
владельцем  кинокомпании "Двадцатый век. Фокс", пока не продал ее на прошлой
неделе.
     И армяне преуспевают здесь не только в бизнесе. Великий писатель Уильям
Сароян  -  армянин, новый  президент Чикагского  университета  доктор Джордж
Минтучян тоже. Доктор Минтучян известный шекспировед, и мой отец тоже мог бы
стать кем-нибудь в этом роде.
     Сейчас  в  комнату  заглянула  Цирцея Берман,  прочла  прямо  с листка,
заправленного в  машинку,  десять  строк, которые я только  что отстукал.  И
вышла. Снова заметила, что отец явно страдал синдромом уцелевшего.
     - Все, кто не умер, - уцелевшие, - возразил я. - Выходит,  у всех живых
синдром уцелевшего. Или с синдромом живи, или помирай. С души воротит, когда
человек  гордо заявляет: вот, мол,  я уцелел! В девяти случаях из десяти это
людоед или миллиардер!
     - Слушайте, пора бы уж простить отцу то, что он был какой был. А вы все
не можете, вот и разбушевались.
     - Ничего я не разбушевался.
     - Так разбушевались, что в Португалии слышно, -  говорит.  Если выйти в
море с моего частного пляжа и идти прямо на  восток, причалишь в Португалии,
это она по глобусу в библиотеке выяснила. Прямиком в Порто.
     - Вы завидуете испытаниям, выпавшим на долю отца, - сказала она.
     -  Мне своих  хватало, -  ответил  я. -  Может, вы  не  заметили,  я  -
одноглазый.
     -  Сами  же говорили,  что  почти не  чувствовали  боли  и рана  быстро
зарубцевалась, - сказала она, и это правда. Не помню, как меня ранило, помню
только белый немецкий танк и солдат в белом, пересекающих заснеженную поляну
в Люксембурге.  Меня взяли в плен, когда я был без  сознания,  и  держали на
морфии, пока я не очнулся в немецком военном госпитале, размещенном в церкви
уже по ту сторону границы,  в Германии. Миссис Берман права: боли  я испытал
на войне не больше, чем штатский в кресле дантиста.
     Рана зарубцевалась  так быстро, что  вскоре меня отправили в лагерь как
самого обычного военнопленного.



     Тем не менее я настаивал, что, как и отец, имею право на синдром, и она
задала мне два вопроса. Вот первый:
     - У вас не бывает такого чувства, что почти  все доб- ропорядочные люди
погибли и вы чуть ли не единственный добропорядочный человек на свете?
     - Нет, - ответил я.
     - А у вас не бывает чувства,  что вы,  должно быть, нехороший  человек,
так  как все добропорядочные  люди  погибли,  и, значит, единственный способ
восстановить репутацию - смерть.
     - Нет.
     -  Вы,  возможно,  имеете  право на этот  синдром, но его  у  вас  нет.
Проверьтесь, может у вас вовсе туберкулез?



     -  Откуда вы столько знаете об этом синдроме? - спросил я у нее. Вопрос
не был бестактным, она ведь при первой же встрече на берегу  рассказала, что
они с мужем евреи, но понятия не имеют, есть у них родственники в Европе или
,нет, хотя, возможно, какие-нибудь родственники и  погибли в  лагерях. Они с
мужем  из  семей, которые уже  несколько поколений живут в  Америке, связи с
Европой давно утеряны.
     - Я написала о синдроме  роман, - сказала она. - Вернее, не о синдроме,
а о таких,  как  вы,  о детях, чьи  родители пережили  массовое уничтожение.
Роман называется "Подполье".
     Разумеется, ни этой, ни других книжек  Полли  Медисон я не читал, хотя,
заинтересовавшись,  обнаружил,  что  они продаются повсюду, как  жевательная
резинка.



     Оказывается, даже  не  надо  выходить  из  дома,  если  по- требовалось
"Подполье" или любой другой роман Полли Медисон, сообщила миссис Берман. Все
они есть у кухаркиной дочки Селесты.
     Миссис  Берман - в жизни не  встречал  более  непримиримого  противника
интимных тайн - выяснила и то, что Селеста, хоть ей всего-то пятнадцать лет,
принимает противозачаточные таблетки.
     Эта восхитительная миссис Берман перессказала мне сюжет "Подполья": три
девочки - черная, еврейка и японка, почувствовали тягу друг к другу, которую
сами не могут  объяснить,  и обособились  от одноклассников.  Они образовали
что-  то  вроде  маленького   клуба,  который,  неизвестно  почему,  назвали
"Подполье".
     А потом выясняется, что  у всех троих кто-нибудь из  родителей, дедушек
или бабушек пережил какую-то акцию  массового уничтожения  и,  сам  того  не
желая, передал  им  ощущение,  что  добропорядочные люди  погибли,  а выжили
порочные.
     Предки черной девочки спаслись  при уничтожении племени ибос в Нигерии.
Предки японки пережили  атомную  бомбардировку  Нагасаки. Предки  еврейки  -
нацистский холокост.



     - "Подполье" - замечательное название для такой книги, - сказал я.
     - Да уж точно, - говорит. - Названия мне вообще удаются. -  Она вправду
не сомневается, что неподражаема, а все остальные - ну дурачье дурачьем.



     Она  сказала,  что  художникам  надо  бы  нанимать  писателей, чтобы те
названия  картинам  придумывали.  Названия  картин,  висящих   здесь:  "Опус
девять",  "Синяя и жжено-оранжевая" и  тому подобное. Моя собственная  самая
известная картина, которой  больше нет, когда-то украшала вестибюль главного
управления  компании ДЭМТ на Парк Авеню и называлась "Виндзорская синяя 17".
Виндзорская синяя - один из чистых тонов Сатин-ДураЛюкс, прямо из банки.
     - Эти названия специально  такие, чтобы никакого общения с картиной  не
возникало, - сказал я.
     - К чему жить,  если  не  общаться? -  возразила она. Мою коллекцию она
по-прежнему  ни  в  грош  не ставит, хотя за  проведенные здесь  пять недель
видела  чрезвычайно респектабельных людей, которые приезжали издалека,  даже
из Швейцарии  и  Японии,  посмотреть мои картины  и  благоговели перед ними,
словно  богам  молились. В ее  присутствии  я прямо со стены  продал картину
Ротко представителю музея Гетти за полтора миллиона долларов.
     Вот что она по этому поводу заметила:
     -  Сплавили чушь  эту собачью, ну и отлично! Она же абсолютно ничего не
выражала,  только мозги  вам  засоряла.  И  остальной  весь мусор  пора  вон
выкинуть!



     Мы сейчас беседовали о синдроме  отца, и  она  спросила, хотел ли отец,
чтобы турки понесли наказание за то, что с армянами сделали.
     - Когда мне  лет восемь было, я  задал отцу  тот же вопрос, думал, жить
будет интереснее, если все время к мести стремиться.
     Дело было в мастерской, отец отложил инструменты  и уставился в окно, -
рассказываю ей,  - я тоже выглянул. И увидел, помнится, нескольких  индейцев
племени лума. Милях в пяти была  их резервация,  и приезжие меня, случалось,
тоже принимали за лума. Мне это нравилось. Я тогда  думал, индейцем уж точно
лучше быть, чем армянином.
     А отец помолчал и говорит: "Я  хочу только,  чтобы  турки признали, что
теперь, когда нас там нет, их страна стала еще уродливее и безрадостнее".



     Сегодня после ленча я,  как подобает  хозяину, отправился в обход своих
владений  и  случайно  встретил соседа, граница  с которым проходит футах  в
двадцати  севернее  картофельного амбара.  Это Джон  Карпински.  Он  местный
уроженец. Продолжает  выращивать  картофель,  как выращивал  его отец,  хотя
каждый акр, занятый  его картофельным полем, стоит сейчас около восьмидесяти
тысяч долла-  ров, потому что  здесь  можно построить дома,  где  со второго
этажа будет виден океан. Три поколения Карпински выросли и трудились на этой
земле, и, как сказал бы армянин, она для них священна, как долина у подножия
Арарата.
     Карпински - крупный мужчина,  ходит  почти всегда в комбинезоне, и  все
зовут его Большой Джон. Он тоже ветеран войны, как мы с  Полом, но он моложе
и был на другой войне. Его война - корейская.
     А  потом его  единственный  сын,  Маленький  Джон, был  убит  миной  на
вьетнамской войне.
     Каждому своя война.



     Мой картофельный  амбар с прилегающими шестью акрами прежде принадлежал
отцу Большого Джона, который продал его покойной Эдит и ее первому мужу.
     Большой  Джон  проявил  любопытство   по  поводу  миссис  Берман.  Наши
отношения чисто платонические, уверил я его, вторглась она,  можно  сказать,
почти без приглашения, и добавил, что рад был бы ее возвращению в Балтимор.
     - Она - вроде медведя, - сказал Большой Джон. - Если медведь забрался в
ваш дом, лучше переждать в мотеле, пока он не уберется.
     Когда-то  на Лонг-Айленд  было полно медведей,  теперь  их, разумеется,
нет.  Джон  говорит,  ему  о  медведях  отец  рассказывал,  которого  лет  в
шестьдесят изрядно потрепал гризли в Йеллоустоунском парке. После этого отец
читал о медведях все, что мог раздобыть.
     - Следует отдать медведю должное, - сказал Джон, - благодаря ему старик
снова пристрастился к чтению.



     Эта миссис Берман чертовски любопытна! Вообразите - заходит  и, даже не
считая нужным спросить разрешения, читает прямо с машинки.
     - Почему  это вы никогда не используете точку с запятой? - заметит ни с
того, ни с сего. Или, скажем: - Почему это у  вас текст все по главкам да по
главкам, пусть бы себе тек свободно. - И все в таком духе.
     Когда я прислушиваюсь, как она двигается по дому, до меня  доносятся не
только  ее шаги,  но  и  грохот  открываемых и  закрываемых ящиков,  шкафов,
буфетов.  Она обошла все углы и закутки, включая подвал.  Приходит как-то из
подвала и говорит:
     - Не забыли, у вас там шестьдесят три галлона  Сатин-Дура- Люкса? -  Не
поленилась подсчитать!
     На обычную свалку  Сатин-Дура-Люкс выбросить нельзя -  закон запрещает,
так  как  выяснилось,  что  со временем  краска  разлагается, превращаясь  в
смертельно опасный яд. Чтобы от нее избавиться законным образом,  надо ехать
на специальный участок около Питчфорка, штат Вайоминг, а я никак не соберусь
это сделать. Вот она и пылится все эти годы в подвале.



     Во  всем  хозяйстве  миссис  Берман не исследовала единственное место -
картофельный  амбар, бывшую мою  студию.  Это длиннющее и узкое  здание  без
окон, с раздвижными дверьми и толстопузой печью в каждом углу, построили его
специально  для хранения  картошки. Идея  такая:  подтапливая и проветривая,
фермер  при  любой  погоде  может поддерживать внутри  ровную температуру  и
картофель не замерзает и не прорастает, пока не придет время продажи.
     Необычные  размеры таких  строений  да совсем небольшая по тем временам
плата привлекли к  ним во времена моей молодости многих художников, особенно
тех, которые  работали над очень большими  полотнами. Если бы я не арендовал
этот картофельный амбар,  то  не смог  бы  написать как единое целое  восемь
панно, составивших "Виндзорскую синюю 17".



     Любопытная вдова Берман, она  же Полли Медисон, не может ни проникнуть,
ни даже заглянуть в студию, потому что окон там  нет, а что касается дверей,
то два года назад, сразу после смерти жены, я собственноручно с одного конца
амбара забил их изнутри шестидюймовыми  костылями, а с другого запер снаружи
по всей высоте шестью массивными засовами с висячими замками.
     Я и сам  с тех пор внутри не был. А там кое-что есть. И не какая-нибудь
там чушь собачья.  Когда я умру и буду  похоронен рядом с дорогой моей Эдит,
душеприказчики  наконец  откроют  эти  двери и обнаружат  не только  затхлый
воздух.  Только не  думайте,  что  там какой-то патетический  символ,  вроде
разломанной пополам  кисти  на голом,  чисто  выметенном  полу,  или ордена,
полученного мной за ранение.
     И никаких убогих шуточек, вроде картины, на которой написан картофель -
так сказать,  возвращение амбара картофелю, или картины, на которой написана
Дева Мария в котелке и с арбузом в руках, и т.д.
     И не автопортрет.
     И не религиозное откровение.
     Вы заинтригованы? Вот подсказка: это больше, чем  хлебница, но  меньше,
чем планета Юпитер.



     Даже Пол Шлезингер не  догадывается,  что спрятано  в амбаре, и  не раз
говорил,  что  не  понимает,  как  можно  оставаться друзьями, если я  боюсь
доверить ему свой секрет.
     В мире  искусства амбар  приобрел широкую  известность. Когда я  кончаю
экскурсию  по  домашней  галерее,  посетители  обычно спрашивают, нельзя  ли
осмотреть и  амбар. Я  говорю: снаружи  можно, если охота,  и  поясняю,  что
наружная часть амбара - важная веха в  истории живописи. Когда Терри  Китчен
впервые взял  в  руки пульверизатор  с краской,  мишенью  ему  служил  кусок
старого картона, который был прислонен как раз к наружной стене амбара.
     "А  вот  что внутри амбара, - говорю экскурсантам, - так  это бесценная
тайна вздорного старикашки,  и мир узнает ее, когда я  отправлюсь на большой
художественный аукцион к Господу Богу".



     В  одном  журнале  по  искусству написали:  им  точно известно,  что  я
припрятал в  амбаре - там шедевры абстрактных экспрессионистов, которые я не
выпускаю  на  рынок,  желая  поднять  в  цене   менее  значительные  работы,
выставленные в доме.
     Это неправда.



     После выхода этой статьи Геворк Ованесян, мой собрат-армянин, живущий в
Саутхемптоне, всерьез выразил готовность купить не глядя лежащее в амбаре за
три миллиона долларов.
     - Поймать бы тебя на слове да  надуть, -  ответил  я ему. - Но уж очень
это не по-армянски.
     А  если  бы я согласился,  то  это было бы все  равно  что продать  ему
Бруклинский мост.



     Другой отклик на ту  статью меня уже не  позабавил. Человек, которого я
не  помнил,  в письме к издателю сообщал,  что  встречался со  мной во время
войны.  Что  ж, очень может  быть. Во  всяком  случае, взвод  из художников,
которым я  командовал, он описал во всех подробностях.  Знал, какое нам дали
задание,  когда   союзники  выбили  немецкую   авиацию   с  неба   и  отпала
необходимость  в  нашей  роскошной  маскировке,  которой  мы  немцам  голову
морочили.  Задание  нам  дали  - все равно что  детей  в лавку  Деда  Мороза
запустить: поручили  заниматься оценкой и  составлением  каталога  трофейных
произведений искусства.
     Человек этот  писал, что  служил в  штабе Верховного главнокомандующего
Объединенных  сил союзников и я  время от  времени имел с  ним дело. По  его
мнению я присвоил кое-какие шедевры, которые должны быть возвращены законным
владельцам  в  Европе.  А я, из опасения, что против  меня возбудят судебный
процесс, запер шедевры в амбар.
     Ошибается.



     Да, он ошибается насчет запертого в амбаре. Надо сказать, чуточку он не
прав  и  насчет  того, что я  воспользовался  возможностями  моей  необычной
военной  службы.  Никаких ценностей, которые  передавали  нам подразделения,
захватившие  их, я  украсть  не мог.  Я был обязан выдать расписку, а  кроме
того, нас регулярно контролировали ревизоры из финансовой службы.
     Но в наших поездках через пограничные линии мы  и правда сталкивались с
людьми,  которые,  находясь  в отчаянном  положении,  продавали произведения
искусства. И кое-какие прекрасные вещи мы купили - за бесценок.
     Никто  из   моего  взвода  не  приобрел  полотен  старых  мастеров  или
произведений, которые явно  были из церквей, музеев или  выдающихся  частных
собраний. Я по крайней мере думаю, что никто. Не могу поручиться, конечно. В
мире искусства, как и всюду, ловкач остается ловкачом, а вор вором.
     Но о себе скажу, что я действительно купил у частного лица недописанный
набросок  углем,  который  показался  мне  похожим  на Сезанна  - потом  его
подлинность  была  установлена. Сейчас он  находится в постоянной экспозиции
род-айлендской  школы  рисования. А еще я  купил любимого  своего Матисса  у
вдовы, которая рассказала, что картина досталась ее мужу в подарок от самого
художника. Раз уж на то пошло, мне подсунули фальшивого Гогена, и поделом.
     Приобретения  свои  я отправлял  на  хранение  единственному  человеку,
которого знал и  которому мог  доверять во всех  Соединенных Штатах Америки,
Сэму By, владельцу китайской прачечной в Нью-Йорке, - он одно время  работал
поваром у моего учителя, иллюстратора Дэна Грегори.
     Вообразите только  - сражаться за страну,  где  единственный  штатский,
которого вы знаете, - китаец из прачечной!
     И вот однажды меня  с  моим взводом художников  бросили  на  передовую,
сдержать, если сумеем, последнее крупное наступление немцев.



     Но  ни одной  из  тех картин в амбаре нет, да и вообще  я ими больше не
владею.  Вернувшись  с  войны,  я все их продал, и это дало мне  возможность
вложить недурненькую сумму в акции фондовой биржи. От юношеской  мечты стать
художником  я  отказался.  Пошел  на  курсы бухгалтерского  дела, экономики,
делового законодательства, маркетинга и т.д.  при Нью-Йоркском университете.
Я собрался стать бизнесменом.
     Вот что я думал о себе и об искусстве: я могу в мельчайших подробностях
передать  на  полотне  все,  что  вижу, если  запасусь терпением и  хорошими
кистями  и красками. В конце  концов,  я же  был  способным учеником  самого
дотошного иллюстратора нашего столетия Дэна  Грегори. Но  то, что делал он и
могу  делать я, делает и  фотокамера. И я понимал, что та же мысль заставила
импрессионистов,   кубистов,   дадаистов,  сюрреалистов   и  прочих  "истов"
предпринять  щедро вознагражденные  усилия  с целью создания хороших картин,
которых не повторят ни камера, ни художники вроде Дэна Грегори.
     Я пришел к выводу, что воображение у меня заурядное, то есть никакое, я
могу  быть  только  относительно  хорошей  камерой.  Поэтому  мне  не  стоит
заниматься  серьезным искусством, а лучше  выбрать  другое, более обычное  и
доступное  поле  деятельности: деньги.  И  я  из-за  этого  не  расстроился.
Наоборот, вздохнул с облечением!
     Но поболтать об искусстве я все же любил, и хотя  не мог писать картин,
разбирался в  них  не хуже  других. И вот, слоняясь  вечерами по барам около
Нью-Йоркского университета, я без  труда  сошелся с несколькими художниками,
которые считали, что почти обо всем судят правильно, но не надеялись, что их
поймут и признают.  В разговорах  я никому  из них не уступал. И  в  выпивке
тоже. А главное, в конце  вечера  я  мог  оплатить  чек,  благодаря деньгам,
заработанным на бирже, небольшому пособию, которое выдавало правительство на
время учебы в университете, и пожизненной пенсии от благодарной американской
нации за то, что я отдал один глаз, защищая Свободу.
     Настоящие художники считали меня бездонным кладезем. Я мог заплатить не
только  за  выпивку,  но  и  за  квартиру, сделать первый взнос при  покупке
машины,  рассчитаться за  аборт подружки - и жены,  впрочем, тоже.  В общем,
платил за все. Сколько бы денег  им ни понадобилось, неважно, на что, всегда
можно было перехватить у толстосума Рабо Карабекяна.



     Так я покупал друзей.  На  самом  деле кладезь мой не был бездонным.  К
концу месяца они выбирали из него все. Но потом колодец - он же неглубокий -
снова заполнялся.
     В жизни, как на ярмарке. Мне, конечно,  нравилось их общество -  прежде
всего по той причине, что они относились ко мне так, словно я тоже художник.
Я был для них своим. Новая большая семья, заменившая мой исчезнувший взвод.
     И  они рассчитывались со мной не только дружеским отношением.  Они, как
могли,  покрывали  долги  своими  картинами,  которых,  заметьте,  никто  не
покупал.



     Чуть не забыл: я был тогда женат, и жена  была беременна.  Дважды  была
она беременна стараниями несравненного любовника Рабо Карабекяна.
     Стучу на  машинке, только  что вернувшись с прогулки у  бассейна, где я
спросил  Селесту  с приятелями,  которые вечно толкутся у этого излюбленного
подростками спортивного сооружения,  слышали  ли  они  про Синюю  Бороду?  Я
собирался  упомянуть про  Синюю Бороду в своей книге. И хотел выяснить, надо
ли объяснять юным читателям, кто такой Синяя Борода.
     Никто не знал. Раз уж зашел разговор,  я заодно спросил,  знакомы ли им
имена Джексона Поллока, Марка Ротко, Терри Китчена, а также  Трумена Капоте,
Нельсона Олгрена, Ирвина Шоу  и Джеймса  Джойса,  которые вошли  не только в
историю искусства  и  литературы, но  и в историю Хемптона.  Никого  они  не
знают. Это к вопросу о бессмертии через служение музам.
     Значит,  так: Синяя Борода -  персонаж старинной детской сказки,  и  за
ним,  возможно, стоит история жившего  когда-то человека  из  знатного рода,
жуткого типа. В  сказке  он  все  время женится. Женившись в очередной  раз,
приводит новую молоденькую  жену, совсем еще девочку, в свой замок. Говорит,
что она может  входить во все комнаты, кроме одной, и показывает ей запертую
дверь.
     Синяя Борода то ли  плохой,  то ли, скорее,  великий психолог -  каждая
новая  жена  только о том  и  думает, что же там такое, в  этой  комнате.  И
пытается заглянуть туда, решив, что мужа нет дома, но он тут как тут.
     Хватает он ее как раз в тот момент, когда она стоит на пороге и в ужасе
разглядывает  трупы  своих предшественниц, которых он  всех до единой, кроме
самой первой, убил за то, что они в эту комнату заглядывали. Первую  он убил
за что-то другое.



     Так-то. А из всех, кто знает о запертом картофельном амбаре, тайна  его
особенно невыносима для Цирцеи Берман. Она все  время пристает ко мне, чтобы
я сказал, где ключи от амбара, а  я  все повторяю, что они в  золотом ларце,
зарытом у подножия Арарата.
     Последний раз, когда она о них спросила, пять минут назад, я сказал:
     -  Послушайте, думайте о чем-нибудь другом,  о чем угодно. Для вас я  -
Синяя Борода, и это моя запрещенная комната, поняли?



     Вопреки сказанному о Синей Бороде, трупов  в моем амбаре нет. Первая из
двух моих жен - ею была и  остается Дороти  - вскоре  после  нашего  развода
снова вышла замуж, и надо же! - по  общему мнению, удачно. Теперь она вдова,
дом у нее не побережье в Сарасоте,  штат Флорида. Второй ее муж был умелым и
энергичным страховым агентом - об этой же профессии подумывали после войны и
мы с  Дороти. Теперь  у  Дороти и у меня по  собственному пляжу:  каждого  к
своему берегу прибило.
     Вторая  моя  жена, незабвенная  Эдит,  похоронена  недалеко  отсюда, на
кладбище  Грин-Ривер,  где, надеюсь, похоронят и  меня,  ее  могила всего  в
нескольких ярдах от надгробий Джексона Поллока и Терри Китчена.
     Если  я и убил кого-нибудь на фронте, а это могло произойти,  то только
за несколько секунд до  того, как  осколок  шального  снаряда контузил меня,
вырвал глаз и я потерял сознание.



     Мальчишкой, еще с двумя глазами, я рисовал лучше всех учеников паршивых
государственных школ Сан-Игнасио, хоть и не велика честь. Учителя поражались
и говорили родителям, что, может быть, мне стоит выбрать ремесло художника.
     Но  совет казался  родителям  совершенно непрактичным,  и  они  просили
учителей больше не  вдалбливать это  мне  в голову. Художники, считали  они,
живут в нищете и умирают, не дождавшись признания своих работ. В общем, они,
конечно,  были  правы.  Полотна художников, которые  практически  всю  жизнь
прожили в  крайней бедности, сейчас,  когда  их нет в живых, самые  ценные в
моей коллекции.
     Если художник хочет по-настоящему взвинтить цены на свои картины, совет
ему могу дать только один: пусть руки на себя наложит.



     Но в  1927 году,  когда мне было одиннадцать, и  я, между  прочим,  уже
делал успехи в ремесле, обещая, как  и отец, стать хорошим  сапожником, мама
прочла об одном американском художнике, который зарабатывал огромные деньги,
как кинозвезды  и магнаты,  и дружил  с  самыми знаменитыми  кинозвездами  и
магнатами, и у него была яхта, и конный завод в Виргинии, и дом на побережье
в Монтоке, недалеко отсюда.
     Позже, хотя и не намного - ведь через  год она умерла, мама рассказала,
что  и не подумала  бы читать статью, если бы не фотография художника на его
яхте. Яхта называлась "Арарат" - название  горы, такой же святой для  армян,
как Фудзияма для японцев.
     Он,  конечно,  армянин,  подумала  мать  и  оказалась  права. В  статье
рассказывалось,  что  настоящее  имя  художника  Дан  Грегорян, родился он в
Москве, в  семье объездчика лошадей, а  обучался у главного гравера Русского
императорского монетного двора.
     В  Америку  он  приехал  в 1907  году,  не как  беженец, спасающийся от
геноцида, а как обычный  эмигрант,  поменял  имя  на  Дэн Грегори  и занялся
иллюстрациями  журнальных рассказов,  а  также  рисунками для рекламы и  для
детских  книг. Автор  статьи  утверждал,  что Дэн  Грегори, вероятно,  самый
высокооплачиваемый художник в амери- канской истории.
     Думаю,  что так и обстоит дело с Дэном  Грегори,  или  Грегоряном,  как
всегда мои  родители называли  его, - надо только подсчитать его заработки в
двадцатые  годы,  и особенно  во  времена Великой депрессии, да перевести на
сегодняшние  обесцененные доллары. Живой  или мертвый,  Грегори, наверно, по
сей день остается чемпионом.



     В  отличие  от  отца, мать  все  понимала про  Соединенные  Штаты.  Она
уловила, что самая неотвязная американская болезнь - одиночество, даже люди,
занимающие  высокое положение,  часто страдают от него,  а  потому  способны
проявлять редкую отзывчивость  к симпатичным незнакомцам, если  те  держатся
дружелюбно.
     И вот она  мне говорит, а я ее просто  не  узнаю, до  того лицо  у  нее
хитрое, ну как у колдуньи:
     - Ты должен написать этому Грегоряну. Только обязательно напиши, что ты
тоже армянин. Напиши, что тоже хочешь  стать художником, хочешь хоть немного
быть похожим на него и считаешь его величайшим художником в мире.



     И я написал такое письмо, вернее, около двадцати таких писем ребяческим
своим почерком, и наконец мать сочла, что приманка неотразима. Эта каторжная
для мальчишки работа сопровождалась едкими шуточками отца.
     -  Этот человек  уже  перестал быть  армянином, раз он  поменял имя,  -
говорил отец.
     Или: - Раз он в Москве вырос, значит русский, а не армянин.
     Или:  -  Ты знаешь, как я расценил бы  такое письмо?  Ждал  бы,  что  в
следующем попросят денег.
     А мать по-армянски сказала ему:
     - Не видишь, что мы ловим рыбку? Потише, спугнешь ее своей болтовней.
     Кстати, у турецких  армян, так мне  говорили, рыбной ловлей  занимались
женщины, а не мужчины.
     И какой улов принесла моя наживка!
     На  крючок попалась  любовница Дэна Грегори, бывшая статисточка варьете
"Зигфельд" Мерили Кемп!
     Мерили стала моей самой  первой женщиной - а было мне девятнадцать лет,
так-то! Боже  мой, какое  же я древнее  ископаемое  с допотопными взглядами,
если  это  посвящение  в секс  и сейчас,  больше  чем через  пятьдесят  лет,
представляется   мне   чудом   вроде  небоскреба   Крайслер,  -   а   теперь
пятнадцатилетняя дочка кухарки принимает противозачаточные таблетки!



     Мерили  Кемп  сообщила,  что  она помощница мистера Грегори и  они  оба
глубоко тронуты  моим письмом. Легко  представить,  писала  она,  как  занят
мистер Грегори, и  поэтому он просил  ее ответить за него. Письмо на четырех
страницах было написано почти такими же детскими  каракулями, как мое. Тогда
ей,  дочери  неграмотного  шахтера из Западной Виргинии, самой-то был  всего
двадцать один год.
     В тридцать семь  лет она станет графиней Портомаджьоре и у нее появится
розовый дворец во Флоренции. А в  пятьдесят - крупнейшим в Европе агентом по
продаже изделий  фирмы "Сони"  и  самым  крупным на  этом ветхом  континенте
коллекционером американской послевоенной живописи.



     Она,  наверно, ненормальная, решил отец,  если  написала  такое длинное
письмо незнакомцу, к тому же мальчишке, да еще черт знает откуда.
     Мама  решила, что  она,  наверно,  очень одинока,  и  оказалась  права.
Грегори держал ее около себя как домашнюю собачку, потому что она была очень
красивая, и, кроме того, иногда использовал в качестве модели. Но помощницей
в  его бизнесе она, конечно, не была. Ее мнение ни по какому вопросу его  не
интересовало.
     И  на свои званые вечера никогда он ее не  допускал, не брал в поездки,
театры,  рестораны  или в  гости к знакомым,  никогда  не представлял  своим
знаменитым друзьям.



     С 1927 по 1933 год Мерили  Кемп написала  мне семьдесят восемь писем. Я
могу  их  пересчитать,  потому что все  их  сохранил, они  теперь хранятся в
футляре,  в кожаном переплете ручной работы в моей библиотеке. И переплет  и
футляр -  подарок покойной Эдит на десятую годовщину  нашей  свадьбы. Миссис
Берман раскопала письма, как и все прочее, к чему я эмоционально привязан, -
кроме ключей от картофельного амбара.
     Все эти письма она  прочла,  даже  не спросив, считаю ли  я  их  сугубо
личными.  А  потом   сказала,  и  в  голосе  ее   впервые  прозвучали  нотки
благоговения:
     -  Любое  письмо  этой женщины  говорит гораздо больше удивительного  о
жизни, чем все картины в вашем доме. Целая  история униженной и оскорбленной
женщины,  которая начинает понимать, что она  замечательная писательница,  -
пишет она действительно замечательно. Надеюсь, вы это понимаете.
     - Понимаю, - ответил я. Безусловно, это правда:  каждое  письмо глубже,
выразительнее,  увереннее, с большим чувством собственного достоинства,  чем
предыдущее.
     - Какое у нее было образование? - спросила миссис Берман.
     - Один год средней школы.
     Миссис Берман недоверчиво покачала головой.
     - Насыщенный, видно, был год! - сказала она.



     Я же со своей стороны посылал ей главным образом свои рисунки, надеясь,
что Мерили показывает их Дэну Грегори, и сопровождал их короткими записками.
     Когда  я сообщил  о  смерти  мамы  от  столбняка,  которым  мы  обязаны
консервной фабрике, письма  Мерили стали почти материнскими,  хотя она всего
на девять лет. старше меня. И первое такое письмо пришло  не из Нью-Йорка, а
из Швейцарии, куда, писала Мерили, она отправилась кататься на лыжах.
     Правду  я узнал только  после войны,  когда побывал у нее во дворце  во
Флоренции: Дэн  Грегори отправил  ее  в Швейцарию в  клинику, избавиться  от
плода, который она носила.
     - Я должна быть благодарна Дэну за это, - сказала она мне во Флоренции.
- Именно тогда я и увлеклась иностранными языками.
     И рассмеялась.



     Сию минуту миссис  Берман сообщила мне,  что  кухарка  сделала не  один
аборт,  как Мерили,  а  три, и  не  в Швейцарии,  а  в Саутхемптоне, прямо в
кабинете врача. Фу, какую это наводит на меня тоску,  а впрочем, почти все в
теперешней жизни наводит на меня тоску.
     Я не  спросил,  когда  между  абортами  кухарка  целые  девять  месяцев
вынашивала Селесту. Меня это не интересовало, но миссис Берман тем  не менее
меня проинформировала:
     - Два аборта до Селесты и один после.
     - Кухарка сама вам это сказала? - спросил я.
     - Нет, Селеста,  - ответила  она. - Говорит, что  мать хочет перевязать
трубы.
     - Чрезвычайно  рад все это узнать,  -  заметил  я, - на всякий пожарный
случай.



     Настоящее как разъярившийся фокстерьер тяпает меня за  колени, однако я
снова возвращаюсь к прошлому.
     Мама  умерла, считая, что я стал  протеже Дэна  Грегори,  хотя на самом
деле он мне и словечка не написал. До того, как заболеть, она все надеялась,
что  "Грегорян"  отправит меня  в  школу  живописи,  а потом, когда я  стану
постарше,  этот  же  "Грегорян"  уговорит  какой-нибудь  журнал  взять  меня
иллюстратором, введет в  круг своих богатых друзей, и они мне объяснят,  как
разбогатеть, вкладывая деньги, заработанные живописью,  в биржевые  акции. В
1928 году акции вроде бы все поднимались  и поднимались вверх, ну совсем как
сейчас! Ха-ха!
     Через год разразился биржевой крах,  но мама об этом уже  не узнала, не
узнала и  о  том, что (как выяснилось  через пару лет  после краха) с  Дэном
Грегори  я  совсем  не  связан, он,  скорее всего,  даже  не  знает  о  моем
существовании, а  чрезмерные похвалы в адрес моих работ, которые я посылал в
Нью-Йорк  на критический разбор, исходят не  от самого высокооплачиваемого в
истории Америки художника, а этой, как говаривал  по-армянски мой отец,  "то
ли уборщицы его, то ли кухарки, то ли шлюхи".



     Вспоминаю: прихожу однажды из школы - было мне лет пятнадцать, - а отец
сидит  за покрытым клеенкой  столом в крохотной кухоньке, и перед ним стопка
писем Мерили. Он их перечитывал.
     Это  нельзя  было расценить  как  вторжение в мою  личную жизнь. Письма
являлись достоянием семьи  - если нас двоих можно было назвать семьей. Вроде
векселей, которые мы накапливали, бумаг таких с золотым обрезом: вот дозреют
они, и я с ними, и  начну получать с  них доходы. Смогу тогда позаботиться и
об отце, который, конечно, нуждался в помощи. Его сбережения приказали долго
жить, когда обанкротилась "Сберегательная и ссудная ассоциация округа Лума",
которую  мы  и  все   в   городе  называли  "Эль  Банко   Банкроте".   Тогда
государственной системы страхования вкладов еще не существовало.
     Больше того, "Эль Банко  Банкроте" держал  закладную  на небольшой дом,
первый  этаж которого занимала  мастерская отца, а второй  - наша  квартира.
Отец купил дом, взяв ссуду в банке. После краха банка судебные исполнители в
покрытие  долгов продали все принадлежащее банку имущество, а также наложили
вето на  выкуп просроченных закладных, которые почти все  и были просрочены.
Почему  просрочены?  Да потому,  что  почти у  всех без  исключения  хватило
глупости доверить свои денежные сбережения "Эль Банко Банкроте".
     Стало  быть, отец, перечитывавший  в тот полдень письма  Мерили, теперь
стал обычным квартиросъемщиком  в доме, который  раньше ему принадлежал. Что
же до мастерской  внизу, то  она пустовала  - не было денег  еще и за аренду
платить.  Да  все  равно, ведь  инструменты  отцовские  пришлось  продать  с
молотка,  чтобы  хоть что-то  наскрести для  нас, глупцов,  доверивших  свои
сбережения "Эль Банко Банкроте".
     Какая комедия!



     Когда  я  вошел  со своими учебниками, отец поднял  глаза  от  писем  и
сказал:
     - Знаешь, кто эта женщина? Все обещает, а дать ей нечего. - И припомнил
того армянина-проходимца, надувшего их с матерью в Каире.
     - Она - новый Вартан Мамигонян, - сказал он.
     - В каком смысле?
     А  он  и  объясняет, да так,  словно  перед  ним  не письма, каракулями
написанные, а векселя или страховые полисы, в общем, что-то ценное:
     -  Хитро  тут  закручено,   надо  читать  внимательно.  Первые  письма,
продолжал он, пестрили фразами "мистер Грегори говорит...",  "мистер Грегори
полагает...",  "мистер  Грегори  хочет,  чтобы ты  знал...",  но примерно  с
третьего письма такие фразы полностью исчезают.
     - Эта особа -  никто,  - сказал отец, - сама никогда  никем  важным  не
станет,  а вот  пытается  же поймать кого-то на крючок, используя  репутацию
Грегоряна.
     Я  не  возмутился.  Честно  говоря, я и сам  это заметил. Но,  с другой
стороны, сумел-таки подавить скверные, ох какие скверные предчувствия.



     Я  спросил отца, почему  он  занялся исследованием писем именно сейчас.
Оказалось, пока я  был в школе, на мое  имя  прибыли  десять книг от Мерили.
Отец свалил книги  на сушилку раковины, а в раковине полно грязной посуды! Я
начал рассматривать их.  Это была тогдашняя  классика для юношества: "Остров
сокровищ",  "Робинзон  Крузо",  "Швейцарские Робинзоны",  "Робин Гуд  и  его
веселые   друзья",   "Путешествия   Гулливера",   "Рассказы  из   Шекспира",
"Тэнглвудские  истории" и прочее.  То, что  до войны  читали  подростки, что
находилось  на расстоянии сотен световых лет от нежелательных беременностей,
инцестов,  рабского  труда  за  минимальную  зарплату, вероломства  школьных
друзей и всего прочего, о чем пишет Полли Медисон.
     Мерили   послала  мне   эти   книжки   потому,  что   их   очень   лихо
проиллюстрировал Дэн Грегори.  И это были самые прекрасные  вещи не только у
нас дома, но, не сомневаюсь, и во всем округе Лума.
     - Как это трогательно с ее стороны! - воскликнул я. -  Только  посмотри
на них! Неужели не хочется?
     - Посмотрел уже, - ответил отец.
     - Чудо просто, а?
     - Да, - говорит он, - чудо. Только объясни мне, почему мистер Грегорян,
который такого высокого о тебе мнения, не  подписал ни одной  из  книг и  не
черкнул хоть несколько строк в поощрение моему одаренному сыну?
     Все это было  сказано по-армянски.  После краха "Эль Банко Банкроте" он
говорил дома только по-армянски.



     Тогда мне было в общем-то неважно, от кого исходят  советы и поддержка,
от Грегори или Мерили. О себе, наверно, говорить  нескромно, но что  уж там,
для  мальчишки  я стал чертовски  хорошим художником.  И я настолько  в себя
уверовал, что мне было безразлично, помогут мне из Нью-Йорка или не помогут,
все  равно,  я  добьюсь  успеха,  а  Мерили  защищал,  главным образом чтобы
успокоить отца.
     -  Если эта Мерили,  кем бы она ни была, такого высокого мнения о твоих
картинах,  - сказал он,  - почему бы  ей не продать из  них кое-что, а  тебе
прислать денег?
     - Она  и  так на редкость щедрая, - ответил я, и это правда:  Мерили не
только тратила на меня свое время, но и присылала самые лучшие материалы для
работы, какие можно было найти. Об их стоимости я понятия не имел, да и  она
тоже.  Она брала все это  без разрешения из кладовой в подвале Дэна Грегори.
Прошло несколько лет, я сам увидел кладовую, и столько там всего лежало, что
даже при  всей  плодовитости Грегори такого  запаса хватило бы ему на десять
жизней.  Уверенная,  что  Грегори  не  заметит пропажи,  она  не  спрашивала
разрешения, потому что до смерти его боялась.
     Он часто бил ее, даже ногами.
     О  действительной  ценности   этих   материалов:  краски,  которые  она
присылала,  уж  конечно, не Сатин-Дура-Люкс. Это  акварель Хорадама и  масло
Муссини  из  Германии. Кисти  из  "Виндзора  и Ньютона" в  Англии.  Пастель,
цветные карандаши и  тушь от  "Лефебр- Фуане" в Париже. Холст от Классенов в
Бельгии. Ни один художник к западу  от Скалистых гор не имел таких бесценных
поставок!
     Вот  почему  Дэн Грегори  -  единственный  известный  мне  иллюстратор,
который  мог  рассчитывать,  что  его работы займут  достойное  место  среди
сокровищ   мирового  искусства,  ведь  материалы,  которые  он  использовал,
действительно  пережили  улыбку  Моны  Лизы  -  не  то   что  эта  хвастунья
Сатин-Дура-Люкс. Другие иллюстраторы рады были, если их работа уцелела, пока
ее везли в типографию. Они вечно говорили, что это, мол, просто халтура ради
денег,  что  иллюстрации -  искусство  для тех,  кто  не  имеет  понятия  об
искусстве; а вот Дэн Грегори так не считал.



     - Она тебя просто использует, - сказал отец.
     - Для чего? - спросил я.
     - Чтобы чувствовать себя важной персоной.



     Вдова Берман согласна, что Мерили просто использовала меня, но с другой
целью.
     - Вы  были  для нее читательской аудиторией, - сказала  она. - Писатель
пойдет на все ради читательской аудитории.
     - Один - это аудитория? - спросил я.
     -  Ей  было  достаточно,  -  сказала  она. - Любому достаточно.  Только
посмотрите, как улучшался ее почерк, увеличивался словарь. Посмотрите, какие
находила она  темы, осознав, что  вы  ловите  каждое ее слово. Этому подонку
Грегори она,  разумеется,  не  писала.  Писать  домой  родным тоже  не имело
смысла. Они даже читать не умели! Неужели вы верили, что она описывает  все,
что подметила в Нью-Йорке, на случай, если вы захотите это изобразить?
     - Да, думаю, верил.
     Мерили  описывала длинные очереди за  хлебом, в  которые  выстраивались
потерявшие во  время Депрессии работу,  описывала людей в хороших  костюмах,
которые  явно когда-то были при деньгах, а теперь продавали яблоки на улице,
и безногого инвалида первой мировой  войны, а может,  он только выдавал себя
за инвалида войны,  - катит на  доске с роликами, вроде скейтинга, карандаши
продает  на  Центральном  вокзале, и людей из  высшего  общества, которые  с
удовольствием распивают  в подпольных барах с гангстерами, -  в общем, такие
картинки.
     - Вот секрет, как  писать с  удовольствием и достичь высокого уровня, -
изрекла  миссис Берман. - Не пишите для  целого  мира, не пишите для  десяти
человек или для двух. Пишите только для одного.



     - А вы для кого пишете? - спросил я. И она ответила:
     -  Наверно, это прозвучит странно, ведь вы думаете, что для  сверстника
моих читателей,  но это  не  так. Наверное, в  том-то и  секрет  успеха моих
книжек. Поэтому они действуют так  сильно на юных читателей, вызывают у  них
доверие,  а я  не произвожу впечатления глуповатого подростка, болтающего  с
другими такими же. Я не  пишу ничего, что не находил бы достойным внимания и
правдивым Эйб Берман.
     Эйб Берман, - это, ясное дело, ее муж, нейрохирург, умерший от инсульта
семь месяцев назад.



     Она  опять  попросила  ключи от  амбара. Если еще хоть словом про амбар
обмолвитесь,  предупредил  я,  то  всем  расскажу, что  вы - Полли  Медисон,
приглашу местных газетчиков, пусть интервьюируют,  и всякое такое.  Если я и
правда так сделаю, это будет не только катастрофа для Пола Шлезингера. К нам
может заявиться толпа протестантов-ортодоксов, способных даже на самосуд.
     На   днях   вечером   я   случайно   видел   по   телевизору  проповедь
евангелистского  священника,  и тот  сказал, что  Сатана  со страшной  силой
набросился на американскую семью, вонзил в нее четыре зуба, это:  коммунизм,
наркотики, рок-н-ролл и романы сатанинской сестры - Полли Медисон.



     Возвращаясь  к  моей переписке  с  Мерили Кемп:  тон моих  писем  к ней
охладел, когда отец назвал ее новым Вартаном Мамигоняном. На нее я больше ни
в  чем не  рассчитывал. Наверно, просто  взрослеть начал, а  это значит, что
больше  не нуждался в самозваной матери.  Возмужал я, мама мне вообще больше
не требуется - по крайней мере так я думал.
     И без  всякой ее или чьей-либо  помощи, еще  почти мальчишкой,  я начал
зарабатывать как художник, и где? Прямо тут, в  обанкротившемся Сан-Игнасио.
Мне нужно было где-то подрабатывать после школы, и я пришел в местную газету
"Трубный глас Лумы", и сказал, что хорошо рисую. Редактор спросил, могу ли я
нарисовать итальянского диктатора Бенито Муссолини (потом оказалось  - героя
из героев  Дэна Грегори), и  я  нарисовал  его  за две-три  минуты, даже  не
взглянув на фотографию.
     Потом редактор попросил нарисовать прелестного ангела в женском облике,
и я нарисовал.
     А  потом  велел нарисовать,  как Муссолини вливает в рот  ангелу кварту
жидкости. На бутыли велел написать - "касторовое масло", а на  ангеле - "мир
на  планете".  Любимым  наказанием Муссолини  было  заставить  жертву выпить
кварту касторки. Вроде бы  забавный способ проучить, но получалось вовсе  не
смешно. Жертва  умирала  от рвоты и кровавого поноса. Выжившие же оставались
инвалидами с разодранными в клочья внутренностями.
     Вот так,  еще  в  нежном возрасте, я  начал  зарабатывать  политической
карикатурой. Редактор  говорил,  что  нарисовать,  и я делал  карикатуру  за
неделю.



     К  моему  огромному  удивлению,  в  отце  вдруг   тоже  расцвел  талант
художника.  Когда  дома гадали, откуда у меня способности  к рисованию, одно
казалось очевидным - не от отца и не от родственников по его линии. Когда он
еще чинил  сапоги, в  мастерской  вокруг него было полно обрезков, но  он не
сделал ни одной вещички с  воображением,  ни  красивого ремня  для  меня, ни
кошелька для мамы. Чинил обувь на совесть, вот и все.
     И  вдруг, будто в  трансе, он  с  помощью  самых  простых инструментов,
целиком вручную, стал шить на редкость красивые ковбойские сапоги и продавал
их, бродя от двери к двери. Сапоги получались не просто добротные и удобные,
они сверкали как драгоценности на мужских  ногах: были  там всякие золотые и
серебряные  звезды,  птицы,  цветы, дикие  кони  -  он все  это  вырезал  из
консервных банок и бутылочных крышечек.
     Но  странно:  этот  поворот в его жизни не  так уж меня и обрадовал, не
думайте. У  меня  прямо  мурашки по коже пробегали, когда я заглядывал ему в
глаза, где не было больше ничего родного - полное отчуждение.



     Через много лет  я видел, как то же произошло с Терри Китченом. Он  был
моим лучшим  другом. И вдруг начал писать картины, да так, что многие сейчас
находят  его величайшим из абстрактных экспрессионистов, талантливее Поллока
и Ротко.
     Это,  разумеется, прекрасно, но когда я глядел  в  глаза своего лучшего
друга, там не было больше ничего родного - полное отчуждение.



     О, Боже мой!
     Словом, возвращаясь к  Рождеству  1932  года: последние  письма  Мерили
валялись где-то, даже не прочитанные. Надоело мне быть ее аудиторией.
     И вдруг мне пришла телеграмма.
     Прежде, чем  вскрыть  ее,  отец  заметил,  что  это  первая телеграмма,
полученная нашей семьей.
     Вот ее содержание:


     СКРОМНОЕ СОДЕРЖАНИЕ УРОКИ ЖИВОПИСИ.





     Первый, кому я рассказал о потрясающем предложении, был старик издатель
газеты, для которого я рисовал карикатуры, звали его Арнольд Коутс, и он мне
сказал:
     - Ты  настоящий художник  и  должен удирать отсюда, а то высохнешь, как
изюминка.  Не беспокойся об отце.  Прости, но он вполне  благополучный псих,
который ни в ком не нуждается.
     -  Нью-Йорк  должен  стать для  тебя  только  перевалочным  пунктом,  -
продолжал он. - Настоящие художники были, есть и будут в Европе.
     Тут он оказался неправ.
     - До сих пор никогда не молился, но сегодня вечером помолюсь, чтобы  ты
ни в коем случае не попал в Европу солдатом. Мы  не должны  снова дать  себя
одурачить и  превратить в пушечное мясо, на которое такой спрос. Там в любой
момент может начаться война. Посмотри, какие у них огромные армии, и это - в
разгар Великой депрессии!
     - Если, - говорит, -  города еще сохранятся, когда попадешь в Европу, и
будешь сидеть в кафе, попивая кофе, вино, пиво и  обсуждая живопись, музыку,
литературу, не  забывай, что окружающие тебя европейцы, которых ты  считаешь
гораздо более цивилизованными, чем американцы, думают только об одном: когда
можно будет снова легально убивать друг друга и разрушать все вокруг.
     - Будь по-моему,  - говорит,  - назвал  бы в американских учебниках  по
географии  европейские страны их истинными  названиями: "Империя  сифилиса",
"Республика  самоубийств" и "Королевство бреда", а рядом - еще замечательнее
- "Паранойя".
     - Ну  вот! - воскликнул  он. - Предвкушение Европы тебе  испортил, а ты
еще ее и не видел. Может, и предвкушение  искусства  тоже, но, надеюсь, нет.
Думаю, художники не виноваты в том, что их прекрасные и  чаще всего невинные
произведения по каким-то причинам делают европейцев только еще несчастнее  и
кровожаднее.



     В те времена американцы  из  патриотов обычно так и  рассуждали. Трудно
представить,  какое отвращение  прежде вызывала  у нас  война.  То и дело мы
хвастались, какие маленькие у  нас армия и  флот и до чего мало в Вашингтоне
влияние  генералов и  адмиралов.  Фабрикантов  оружия  называли  "торговцами
смертью".
     Представляете себе?



     Теперь, конечно, наша чуть ли не  единственная процветающая индустрия -
это  торговля  смертью,  в которую вкладывают капитал  наши внуки, и поэтому
главное,  что  твердят искусство,  кино,  телевидение, что бубнят политики и
пишут  газеты, сводится вот к чему: война, безусловно, ад,  но  юноша, чтобы
стать мужчиной, должен немножечко пострелять, и по возможности, хотя  это  и
не обязательно, - на поле боя.



     И я отправился в Нью-Йорк, чтобы заново родиться.
     Для  большинства  американцев  было и остается  привычным куда-  нибудь
уезжать, чтобы начать  все сначала.  Да ведь  и  я не  такой, как  родители.
Никакого места,  почитаемого  священным,  для меня не существовало; не  было
скопища  друзей  да  родственников, которых я покидал. Нигде  число  ноль не
имеет большего философского смысла, чем в Америке.
     "Здесь  ничего не выходит",  - говорит  американец,  и раз! - головой в
воду с высоченной вышки.
     Так вот и я тоже ничем был не обременен, словно на свет и не появлялся,
когда пересекал  этот великий  континент  зародышем в  утробе пульмановского
вагона.  Будто никогда  и не было  Сан- Игнасио. А  когда чикагский экспресс
"Двадцатый век лимитед" ворвался в опутанный проводами и трубами туннель под
Нью-Йорком, я выскочил из утробы в родильный канал.
     Десятью минутами  позже  я родился  на  Центральном  вокзале,  одетый в
первый в моей жизни костюм, а в руках у меня был фибровый чемодан и портфель
с моими лучшими рисунками.
     И  кто же пришел на вокзал приветствовать это очаровательное  армянское
дитя?
     Ни души, ни души.



     Я  был  бы  великолепной  иллюстрацией  Дэна  Грегори   к  рассказу   о
деревенском  подростке,  оказавшемся  в  полном   одиночестве  в  незнакомом
огромном  городе.  Костюм на мне  был дешевый, купленный по почте у Сирса из
Робука,  а никто лучше Дэна Грегори не умеет рисовать костюмы, выписанные по
каталогу.  Ботинки, старые  и  потрескавшиеся, я  начистил  до  блеска,  сам
поставил новые резиновые набойки. Вставил  и новые  шнурки, но один порвался
где- то около Канзас-Сити. Зоркий наблюдатель заметил бы на шнурке уродливый
узел.  Никто  лучше Дэна  Грегори не умел  описать  материальное и  душевное
состояние героя по виду его ботинок.
     Правда,  для  журнального  рассказа  о  деревенщине мое  лицо  тогда не
подходило. Грегори пришлось бы сделать меня выходцем из англосаксов.



     Мое  лицо  он  мог  использовать для рассказов  об  индейцах.  Из  меня
получился  бы  приличный  Гайавата.  Грегори  как-то  иллюстрировал  дорогое
издание "Гайаваты", и моделью для главного героя служил сын повара-грека.
     Тогда  любой  носатый  человек,  выходец  с  Ближнего  Востока  или  из
Средиземноморья, имевший хоть каплю актерских способностей, годился на  роль
кровожадного индейца из племени сиу  или любого другого. Зрителей  это более
чем устраивало.



     Теперь я мечтал снова оказаться в поезде! Господи, как там было хорошо!
Я прямо влюбился  в этот  поезд. Сам  Господь Бог,  наверно, был в восторге,
когда  люди ухитрились так соединить железо,  воду и  огонь,  что  получился
поезд!
     Теперь,  конечно,  все  следует  делать из плутония с  помощью лазерных
пучков.



     А как Дэн Грегори рисовал поезда! Он пользовался синьками, которые брал
на  заводе, так что каждая  заклепочка была на своем месте и не придрался бы
никакой железнодорожник.  И если бы понадобилось ему  нарисовать  "Двадцатый
век  лимитед",  которым  я  прибыл  в Нью-Йорк, то  каждое пятнышко,  каждую
пылинку  на  вагонах он бы воспроизвел  так, как они должны  были выглядеть,
если  состав прошел  от  Чикаго  до  Нью-Йорка.  Никто  не  умел  изобразить
паровозную копоть лучше Дэна Грегори?
     А теперь он где? И где Мерили? Почему не  послали кого-нибудь встретить
меня на роскошном "мормоне" Грегори.



     Он точно  знал, когда я  приеду. Сам же  назначил  день и выбрал такой,
чтобы  легче  запомнить.  Я  приезжал  в  день  Святого  Валентина.  Столько
сердечности проявил он в  письмах  -  и не  через Мерили или  кого-нибудь из
прихлебателей. Все  письма были  написаны  им  самим, от руки.  Короткие, но
такие великодушные и  щедрые! Писал,  чтобы я купил себе теплый костюм, и не
только себе, но и отцу, а он заплатит по счету.
     Сколько  в  его письмах было понимания! Он боялся,  что меня обидят или
одурачат в поезде,  объяснял, как вести  себя в купе  и в  вагоне-ресторане,
когда  и  сколько  давать  чаевых  официантам да  носильщикам и как  сделать
пересадку в Чикаго. К собственному  сыну не  был бы он внимательнее, имей он
сына.
     Побеспокоился  даже о  том, чтобы  послать деньги  на  дорогу  почтовым
переводом,   а  не  чеком,  -  знал,  стало   быть,   о  банкротстве  нашего
единственного банка в Сан-Игнасио.
     Одного я не знал,  когда  получил от него телеграмму,  -  что тогда,  в
декабре, Мерили лежала в больнице с переломами обеих ног и руки. Грегори так
ее толкнул  в студии, что она упала навзничь и скатилась  с лестницы. Слуги,
случайно стоявшие внизу у лестницы, решили, что она мертва.
     Грегори  был напуган и  раскаивался. Первый раз навестив ее в больнице,
совершенно пристыженный, он  извинялся  и говорил, что  так любит ее - готов
исполнить любое ее желание, ну любое.
     Он, видно, думал, что она  попросит  бриллианты или что-то  подобное, а
она попросила живое существо. Она попросила меня.



     Цирцея Берман сейчас высказала предположение, что я должен был заменить
армянское дитя, которое выскребли из ее утробы в швейцарской клинике.
     Может, и так.



     Мерили  сказала Грегори, что написать в телеграмме и в письмах, сколько
послать  мне денег  и  так  далее.  Когда  я  приехал  в  Нью-Йорк,  она еще
находилась в больнице и, конечно, не ожидала, что Грегори бросит меня одного
на вокзале.
     Но он именно так и сделал.
     Опять плохое брало в нем верх.



     Но  это еще не вся история. Всю ее я узнал  только после  войны,  когда
навестил Мерили во Флоренции.  А  Грегори  уж десять  лет назад погиб и  был
похоронен в Египте.
     Только  после  войны  Мерили,  заново  родившаяся  в  качестве  графини
Портомаджьоре,  рассказала,  что это из-за меня Грегори тогда,  в 1932 году,
спустил ее с лестницы.
     Она  скрывала  это, не желая смущать  меня  и  расстраивать,  скрывал,и
Грегори, но, разумеется, по другим причинам.
     В тот вечер, когда он чуть ее не прикончил, она пришла в  студию, чтобы
уговорить  его  наконец-то посмотреть мои работы. За  эти  годы  я  послал в
Нью-Йорк много  работ, а  он  и  не  взглянул  на них. Мерили выбрала  время
удачно,  потому что Грегори в  тот  день был  счастлив как никогда.  Почему?
Утром пришло письмо  с благодарностью от  человека, которого он считал самым
выдающимся   политическим   деятелем  в  мире,  от   итальянского  диктатора
Муссолини, того самого, кто заставлял своих врагов пить касторку.
     Муссолини  благодарил  за  свой  портрет, который написал и подарил ему
Грегори.  Муссолини  был  изображен в форме генерала Альпийской  дивизии, на
вершине горы при восходе солнца, и уж будьте уверены, все -  ремни,  галуны,
канты, складки,  знаки  отличия  и  все  украшения  - было  в  точности  как
положено. Никто не умел рисовать военную форму лучше Дэна Грегори.
     Через  восемь лет Грегори,  облаченный в итальянскую  форму, погибнет в
Египте от руки англичанина.



     Вернемся к главному: Мерили разложила мои  работы  на длинном обеденном
столе в студии,  и он их с первого  взгляда  оценил. Как  она  и ожидала, он
просмотрел  их  благожелательней  некуда. Но  потом вгляделся внимательнее и
впал в бешенство.
     Но  не  из-за самих  картин он  так  разъярился. Он разъярился  из-  за
качества материалов, которые я использовал. Все понятно - Мерили взяла их из
его кладовой.
     Тут он ее и пихнул, да так, что она скатилась с лестницы.



     Пора рассказать о костюме, который вместе со своим я заказал для отца в
фирме "Сирс, Робук". Мы с  отцом обмерили друг  друга, что само  по себе уже
было необычно - не припомню, чтобы мы раньше касались один другого.
     Но когда костюмы прибыли, оказалось, кто-то сместил десятичную точку  в
размерах  отцовских брюк.  И  хоть  он был коротконогий, но  брюки были  еще
короче.  И хоть он был  очень  тощий,  пуговицы на талии не застегивались. А
пиджак сидел прекрасно.
     - Какая жалость, - сказал я. - Надо отослать брюки обратно.
     Он ответил:
     - Нет. Они мне нравятся. Великолепный костюм для похорон.
     - Какой еще костюм для похорон? - переспросил я. И представил себе отца
идущим без брюк на чьи-то  похороны, хотя, насколько  я помнил, ни на  каких
похоронах, кроме маминых, он не был.
     А он говорит:
     - На собственных похоронах брюки не нужны.



     Когда пятью годами позже я приехал на похороны отца, он лежал в пиджаке
от  того костюма, а нижняя часть гроба была прикрыта, и я  спросил владельца
похоронного бюро, есть ли на отце брюки.
     Оказалось, есть и сидят прекрасно. Значит, отец позаботился получить от
фирмы "Сирс, Робук" брюки нужного размера.
     Но  когда  владелец похоронного бюро объяснил про  брюки,  оказалось, у
него есть  для меня два сюрприза. Маму, кстати, хоронил не он. Тот разорился
и уехал в поисках удачи в  другие места.  А  этот, наоборот,  приехал искать
удачу в Сан-Игнасио, где тротуары, понятно, вымощены золотом.
     Так  вот,  первый  сюрприз: отца  будут хоронить в  ковбойских  сапогах
собственного  изготовления, тех самых, которые были на нем,  когда он умер в
кинематографе.
     И  второй:  владелец похоронного бюро решил,  что  отец магометанин.  И
очень разволновался. Для  него было событием, что приходится воздать должное
чужой вере в этой до безумия плюралистичной демократической стране.
     - Впервые в жизни взялся хоронить магометанина, - сказал он. - Надеюсь,
все пока  делаю  правильно. У  нас  тут не  с  кем посоветоваться, ни одного
магометанина  нет.   По  идее  надо   было   бы   съездить  в   Лос-Анджелес
проконсультироваться.
     Я не хотел  портить  ему удовольствие и  сказал, что,  по-моему, все  в
точности как надо.
     - Только нельзя есть свинину, особенно рядом с гробом, - сказал я.
     - И это все?
     - Все. И, закрывая крышку, вы, конечно, должны сказать: слава Аллаху.
     Так он и сделал.



     Хороши или не очень были мои картины, на которые Дэн Грегори едва успел
взглянуть до того, как спустил  Мерили с лестницы? Если не  по духу,  так  в
смысле техники  чертовски  хороши  для  мальчишки  моего  возраста,  да  еще
самоучки,  который  просто  копировал  штрих  за  штрихом  иллюстрации  Дэна
Грегори.
     Я, несомненно, от рождения  был  наделен  способностями рисовать  лучше
других, как вдова Берман и  Пол Шлезингер от  рождения способны лучше других
писать романы. А есть люди, которые от рождения могут лучше других петь, или
танцевать, или  разбираться в звездах, или  делать  фокусы,  или  в политике
многого достичь, в спорте и так далее.
     Думаю,  так повелось  еще  с  тех времен,  когда  люди  жили небольшими
группами,  состоящими из близких родственников,  - человек по пятьдесят-сто,
не больше.  А эволюция, или  Бог, или не знаю что, генетически  регулировали
порядок вещей так, чтобы сохранить и поддержать эти семьи, чтобы вечерами  у
огня один  рассказывал истории, другой делал на стенах пещеры рисунки, а еще
кто-то отличался храбростью, и тому подобное.
     Так я думаю. А  теперь,  конечно,  подобный уклад  совершенно  не имеет
смысла,  ведь из-за прессы,  радио, телевидения, спутников и  всего прочего,
умеренные способности обесценились. Человек, имеющий умеренные способности в
какой-то области, тысячу лет  назад был бы для общества сокровищем, а сейчас
ему со своими талантами делать нечего, и приходится заняться  чем-то другим,
так  как  из-за  современных  средств  коммуникации  он  вынужден  ежедневно
вступать в соревнование с мировыми чемпионами.
     Сейчас для всей планеты достаточно десятка чемпионов в каждой  области,
где  требуются  человеческие  дарования.  Человеку,  у  которого   умеренные
способности, лучше их  держать при себе, в  рукаве, так сказать, пока он или
она  не  напьются где-нибудь  на свадьбе  и  не спляшут чечетку на  кофейном
столике, подражая  Фреду Астору и Джинджер Роджерс.  Мы и название придумали
для таких людей - эксгибиционисты.
     И как же мы  вознаграждаем такого эксгибициониста? На следующее утро мы
говорим ему:
     - Ну и ну! Набрался же ты вчера вечером!



     Став учеником Дэна Грегори, я вышел на ринг против мирового чемпиона по
коммерческому  искусству.  Многие молодые  художники, глядя  на  иллюстрации
Грегори,  наверно,  бросали  живопись,  думали:  "Господи, я  никогда ничего
такого прекрасного не сделаю".
     Теперь  я понимаю, что был тогда жутко самоуверенным мальчишкой. С того
самого момента, когда я начал копировать Грегори,  я не переставал повторять
себе: "Если буду трудиться как следует, ей-Богу, тоже смогу так сделать!"



     Итак,  я  одиноко стоял на  Центральном  вокзале, а  вокруг  меня,  как
полагается, все обнимались  и целовались.  Я  сомневался,  что  Дэн  Грегори
приедет встретить меня, но где Мерили?
     Вы думаете, она не знала, как я выгляжу? конечно, знала. Я послал много
автопортретов и фотографий, которые сделала мама.
     Отец,  кстати, к фотоаппарату  не  прикасался  и считал, что фотографии
передают только безжизненную  кожу, ногти да  прическу,  которую человек уже
давно сменил. Видимо, он думал: какая же эти фотографии жалкая замена людям,
погибшим в резне.
     Да если  бы Мерили и  не видела  моих портретов и фотографий,  меня все
равно легко было  различить в толпе, потому что я  был самый темный, намного
темнее других пассажиров  пульмановских  вагонов.  Любого пассажира, который
оказался  бы  еще темней,  по обычаям  того  времени в  пульмановские вагоны
просто бы не пустили, как, впрочем, и в отели, театры и рестораны.
     Был ли я уверен, что узнаю Мерили  на вокзале? Как ни  странно, нет. За
годы переписки она  прислала  мне  девять фотографий, сейчас они переплетены
вместе   с   ее   письмами.   Фотографии  делал  сам  Дэн  Грегори,  который
фотографировал  профессионально,  причем на первоклассном  оборудовании.  Но
каждый раз он наряжал ее  в костюм  и придавал позу героини книги, которую в
тот момент иллюстрировал: то императрицы  Жозефины, то ветреницы  из  романа
Скотта Фицджеральда, то первобытной женщины,  то жены американского пионера,
а то русалки с хвостом и всем прочим... Не верилось и до сих пор  верится  с
трудом, что это фотографии одной и той же девушки.
     Казалось, на платформе одни красавицы, ведь "Двадцатый век лимитед" был
в то  время самым шикарным поездом. И я переводил взгляд с  одной женщины на
другую, надеясь вызвать у них в голове вспышку узнавания. Но добился, боюсь,
только того, что  все  эти женщины  укрепились в  своем мнении насчет темной
расы, которая, дескать, и впрямь  сексуально разнузданная, потому что ближе,
чем белая, находится к гориллам и шимпанзе.



     Сию минуту ко  мне без стука вошла Полли Медисон, она же Цирцея Берман,
прочла текст прямо с машинки и удалилась, даже не спросив, не возражаю ли я.
Еще как возражаю!
     - Я на середине фразы! - запротестовал я.
     - Все -  на середине фразы, - ответила она. - Я только хотела знать, не
бегут ли  у вас мурашки по спине, когда вы пишете о  событиях и людях такого
далекого прошлого?
     -  Не заметил, -  говорю. -  Многое,  о чем годами  и не думал,  меня и
правда расстраивает, но не так чтобы слишком. Мурашки? Нет.
     -  Подумать  только,  -  сказала  она.  -  Ведь  вы  же  знаете,  какие
неприятности  ждут их, и вас тоже.  Неужели вам не хочется вскочить в машину
времени,  вернуться назад  и  предупредить, если бы  было можно?  -  И  она,
возвращаясь в 1933 год, описала жутковатую  сцену на вокзале в Лос-Анджелесе
- армянский мальчик держит в руках картонный чемодан и портфель, прощается с
отцом- эмигрантом. В поисках счастья он едет за две  с половиной тысячи миль
в огромный город. На машине времени из 1987 года прибыл  пожилой господин  с
повязкой на глазу и незаметно пробирается к мальчику. Что он ему скажет?
     -  Нужно  подумать, -  ответил я.  Покачал головой.  - Ничего. Отмените
машину времени.
     - Ничего? - переспросила она.
     И я сказал:
     - Пусть мальчик как можно дольше верит, что станет большим художником и
хорошим отцом.



     Прошло всего-то полчаса, и она опять меня тормошит.
     - Мне сейчас пришла в голову  мысль, которая, возможно, вам пригодится.
А пришла она в голову, когда я прочла, что вы взглянули в глаза отцу - после
того, как он начал  делать замечательные ковбойские сапоги,  -  а они  такие
отрешенные, и вы взглянули в глаза вашего друга Терри Китчена  - после того,
как  он начал писать разбрызгивателем свои знаменитые полотна, - а они такие
отрешенные.
     Я сдался. Выключил электрическую  печатную машинку. Когда я научился на
ней печатать?  На  обычной  -  сразу  после войны, я  собирался  тогда стать
бизнесменом и посещал курсы машинописи.
     Глубже  уселся  в  кресло и закрыл глаза.  Ирония, особенно  касающаяся
права  на невмешательство  в  личные  дела,  ее  не  берет.  Но  я  все-таки
попробовал.
     - Я весь внимание.
     - Я никогда не  говорила вам, какие были самые последние слова Эйба?  -
спросила она.
     - Никогда, - согласился я.
     -  Я как  раз о них думала, когда вы спустились  на  пляж в тот  первый
день, - сказала она.
     - Отлично.
     Перед смертью ее  муж, нейрохирург, уже не  говорил, только левой рукой
мог нацарапать несколько слов, хотя вообще писал правой. У него только левая
рука работала - и то чуть-чуть.
     И вот, по словам Цирцеи, последнее, что он сообщил:
     - Я был радиомонтером.
     - То ли его больной мозг понимал это  буквально, то  ли  Эйб, всю жизнь
оперируя на  мозге,  пришел  к  заключению,  что  это,  по существу,  только
приемник сигналов откуда-то извне. Мысль доходит?
     - Думаю, да.
     - Если из коробочки, которую  мы называем радио,  слышна музыка,  - тут
она подошла и  постучала костяшками пальцев мне по темени, словно это радио,
- это ведь не значит, что внутри коробочки сидит симфонический оркестр?
     - Какое отношение это имеет к отцу и Терри?
     - Когда  они  вдруг  стали  заниматься  совершенно  новым  делом  и  их
индивидуальность  тоже  начала меняться, -  сказала она, - может, они  вдруг
начали принимать сигналы  с новой  станции, у которой совершенно другие идеи
насчет того, что они должны думать и делать.



     Теорию,  что человек -  просто-напросто радиоприемник, я попробовал  на
Поле Шлезингере, и он обыграл ее так и сяк.
     - Значит, кладбище Грин-Ривер -  свалка ломаных приемников, - задумчиво
сказал  он,  - а передатчики,  на которые они были настроены, все работают и
работают.
     - Такая вот идея, - сказал я.
     Он сказал, что последние двадцать лет его голова  принимает одни помехи
и что-то вроде прогноза погоды на иностранном  языке, какого он и в жизни не
слышал. А  его  жена, актриса Барбира  Менкен, незадолго  до  развода начала
вести себя так, будто надела  стереонаушники и слушает увертюру "1812  год".
Как раз тогда  она из обыкновенной  хорошенькой статистки, любимицы публики,
превращалась  в  настоящую  актрису.  Даже  перестала быть  Барбарой.  Вдруг
сделалась Барбирой.
     Пол  говорит,  что впервые узнал  об  ее новом имени  на бракоразводном
процессе,  когда  адвокат назвал  ее  Барбирой,  по буквам  продиктовав  имя
стенографистке.
     Позже, в коридоре суда, Шлезингер спросил ее:
     - А что случилось с Барбарой?
     Она ответила, что Барбара умерла!
     И Шлезингер сострил:
     - Тогда, черт возьми, зачем же мы столько денег на адвокатов извели?!



     Я  уже говорил: нечто подобное случилось  и  с Терри  Китченом,  когда,
забавляясь   с   пульверизатором,   он  впервые   выпалил   струЈй   красной
автомобильной  краски  в кусок  старого оргалита, который прислонил  к стене
картофельного амбара. Он тоже вдруг  стал  похож на человека, через наушники
вслушивающегося  в  удивительно  прекрасные сигналы  какой-то  радиостанции,
которой я не слышал.
     Ему нравилось возиться  только с красной  краской.  Две  банки  красной
краски и  пульверизатор мы  купили  несколько часов  назад  в  авторемонтной
мастерской в Монтоке.
     - Нет,  ты  только  посмотри! Посмотри, как  выходит! -  восклицал  он,
пульнув еще разок.
     - Как раз  в  это время он  собирался  покончить с живописью и вместе с
отцом  заняться юридической  практикой,  и  тут  мы купили пульверизатор,  -
вспоминал я.
     -  Барбира как раз собиралась бросить театр и завести ребенка, - сказал
Шлезингер.  - И тут ей  дали роль Аманды  в  "Стеклянном  зверинце" Теннесси
Уильямса.



     Теперь задним числом я понимаю: радикальное изменение  личности с Терри
Китченом произошло не тогда, когда он направил на доску первые струи краски,
а  в  тот  момент, когда  он  увидел продающийся со  скидкой  пульверизатор.
Пульверизатор случайно  заметил  я и  сказал,  что  он,  наверно, из военных
неликвидов,  потому  что в армии мы такие  же использовали для маскировочных
работ.
     - Купи мне его, - сказал Терри.
     - Зачем?
     - Купи мне его, - настаивал он.  Нужен ему, и  все тут, хотя Терри даже
не знал, для чего он, пока я не объяснил.
     Он был  из очень богатой старинной семьи,  но  денег никогда не имел, а
мои предназначались для колыбельки малышу и  кроватки старшему сыну  в новый
дом,  который купил  я  в Спрингсе.  Вопреки желанию  домочадцев я  как  раз
собирался перевезти семью из города в сельскую местность.
     - Купи мне его, - снова попросил Терри. И я сказал:
     - Ладно, успокойся. Куплю. Сказано - куплю.



     А теперь прыг в нашу добрую старую машину времени, и назад в 1932 год.
     Думаете,   я   себя   обиженным  чувствовал,  когда  одиноко  стоял  на
Центральном вокзале? Ничуть. Раз я считаю Дэна Грегори величайшим художником
в мире, значит, он во всем прав. И пока  я не покончил с ним, а он со  мной,
придется мне прощать ему поступки и похуже, чем то,  что он не встретил меня
на вокзале.



     А почему никаким великим художником он  не стал,  хотя  по  технике был
непревзойденным?  Много думаю об этом, и каждый ответ, который даю, подходит
и  ко  мне  тоже.  По технике  я сам  намного  превосходил  всех абстрактных
экспрессионистов, но не больно-то высоко поднялся, да  и не мог бы подняться
- не  говоря уж  о провале с Сатин-Дура-Люксом.  Я много  картин  написал до
Сатин-Дура-Люкса, достаточное количество после, но все они не Бог весть что.
     Ладно, оставим меня  в покое  и сосредоточимся на  работах Грегори. Они
точно  передавали  материальные предметы,  но ложно  -  чувство  времени. Он
воспевал всякие торжественные  моменты: будь  то  первая встреча  малыша  со
стоящим в  универмаге Санта Клаусом,  победа одного  гладиатора над другим в
Римском цирке, или, допустим, момент, когда в честь  окончания строительства
трансконтинентальной  железной  дороги   забивают   золотой   костыль,  или,
например: влюбленный падает на колени, умоляя избранницу стать его женой. Но
у него не  хватало  зрелости,  мудрости, а может быть, просто таланта, чтобы
передать  в своих работах ощущение,  что время  быстротечно,  что  отдельный
момент ничуть не важнее другого и что все они мимолетны.
     Попробую выразить это иначе: Дэн Грегори  был великолепным чучельщиком.
Начинял, монтировал, лакировал, покрывал средством от моли  возвышенные, как
он считал,  моменты, а все они  тут же покрывались пылью и начинали наводить
тоску,  как  оленья  голова,  купленная   на  деревенской   распродаже,  или
рыба-парусник, из тех, что висят в приемной дантиста.
     Поняли?
     Попробую выразить по-другому: жизнь, по определению, не стоит на месте.
Куда идет  она?  От  рождения  к смерти,  и  по пути нет остановок.  Даже  в
изображении вазы с грушами  на клетчатой  скатерти ощущается  быстротечность
жизни, если нанесено оно  на холст кистью большого художника. И удивительно:
ни  я,  ни  Дэн  Грегори  не  могли  достичь  этого, а  наиболее талантливые
абстрактные экспрессионисты  смогли  -  на  действительно  великих  полотнах
всегда присутствуют рождение и смерть.
     Присутствуют рождение и смерть даже на  старом куске  оргалита, который
Терри  Китчен   совершенно  беспорядочно,  казалось,   поливал   краской  из
пульверизатора в те  далекие  времена. Не  знаю, как  рождение и смерть  там
оказались, да и он не знал.
     Я вздохнул.
     - О, Боже, - все, что может сказать старый Рабо Карабекян.



     Вернемся в 1933 год:
     Обратившись  к  полицейскому  на Центральном  вокзале,  я назвал  адрес
Грегори  и  спросил, как  пройти.  Оказалось, дом  Грегори  всего  в  восьми
кварталах,  и  заблудиться  невозможно,  эта  часть  города  проста,  сказал
полицейский, как  шахматная доска. Великая  депрессия продолжалась, вокзал и
улицы  кишели бездомными,  так же  как  и  сейчас.  Газеты  рассказывали  об
уволенных рабочих, идущих с молотка фермах,  обанкротившихся  банках, так же
как  и  сейчас.  Изменилось,  по-моему,  только  то,  что  сейчас, благодаря
телевидению,  Великую  депрессию  можно  скрыть. Можно  скрыть  даже  третью
мировую войну.
     И  вот  после небольшой прогулки  я  оказался  перед  ве-  личественной
дубовой  дверью,  дверью,  которую мой  новый хозяин  изобразил  на  обложке
журнала "Либерти", оформляя  рождественский  номер. Массивные железные петли
покрыты ржавчиной. Никто не мог  лучше Дэна Грегори  имитировать ржавчину  и
дубовые  доски в ржавых пятнах.  Дверной  молоток  в виде  головы Горгоны, а
перевитые змеи - ее волосы и ожерелье.
     Предполагается,  что взглянувший  прямо  в глаза  Горгоне  обратится  в
камень. Сегодня я рассказал про это подросткам, резвящимся у моего бассейна.
Они слыхом не слыхали о Горгоне. Как, впрочем, и обо всем остальном, чего не
показывали по телевидению на последней неделе.
     На  обложке  "Либерти",  и в действительности тоже, морщины  на злобном
лице Горгоны и  складки между перевитыми змеями были  тронуты ярью. Никто не
мог имитировать ярь  лучше Дэна Грегори. На картине был еще украшавший дверь
рождественский венок из остролиста, но к тому времени, когда  я приехал, его
сняли. Листики  нарисованного венка  кое-где были покрыты пятнами  и тронуты
коричневым по  краям. Никто  не мог изобразить  больное растение  лучше Дэна
Грегори.
     Я  приподнял  и  отпустил  тяжелое ожерелье Горгоны. Тяжело  бухнуло  в
вестибюле  с люстрой и винтовой лестницей, тоже хорошо мне знакомыми. Я  все
это видел  на  иллюстрации к рассказу о девице из баснословно богатой семьи,
которая влюбилась в работавшего у них шофера, - кажется, в журнале "Кольер".
     Лицо  человека, отозвавшегося на  этот "бух", я  тоже  хорошо  знал, он
служил моделью для многих иллюстраций Грегори,  включая и  эту, к рассказу о
богатой девице и  ее шофере; я  не знал, правда, как его зовут. Он и был тот
самый  шофер,  который  в  рассказе  спасает  фирму  отца  девицы, хотя  все
семейство, - разумеется, кроме девицы, - пренебрегало  им, ведь он - простой
шофер.  Рассказ, между прочим, экранизировали, фильм назывался "Вы уволены",
это был второй звуковой фильм в истории кино. А первым звуковым фильмом  был
"Джазовый  певец", где в главной  роли снялся Эл Джолсон, друживший  с Дэном
Грегори,  пока они не рассорились  из-за Муссолини  в  тот  вечер,  когда  я
появился в доме.
     Лицо  человека,  открывшего  мне  дверь,  очень подходило  для героя  в
американском стиле,  и  оказалось, что  он  был  авиатором  в первую мировую
войну. Он, а  не Мерили  Кемп,  на  самом деле был  ассистентом  Грегори,  и
остался  его  единственным  другом вплоть  до печальной  развязки. Его  тоже
расстреляют  в Египте, в итальянской форме, которую он носил на своей уже не
первой, а второй мировой войне.
     Вот  что   говорит  одноглазый  старик-армянин  -  прорицатель  судьбы,
вглядываясь в свой магический кристалл.



     - Чем могу быть полезен? - спросил  открывший. В глазах  у него не было
ни проблеска узнавания,  хотя  он  знал,  кто я  и что я с минуты на  минуту
появлюсь.  Они с Гергори  решили оказать мне ледяной прием. О чем они друг с
другом  говорили до  моего появления, могу только  догадываться, но,  видно,
столковались, что надо совместно действовать против этого паразита, которого
Мерили  втаскивает  в  дом,  этого  вора,  укравшего уже на  сотни  долларов
художественных материалов.
     Наверняка они убедили себя  и в том, что  Мерили сама  виновата в своем
сальто с лестницы и Грегори она  обвиняет зря. Так  и  я  думал, пока она не
рассказала мне после войны всю правду.
     Так вот, желая показать, что мне надо именно сюда, я спросил, можно  ли
видеть Мерили.
     - Она в больнице, - ответил открывший, продолжая загораживать вход.
     - О, как жаль. - И я назвал свое имя.
     -  Я  так  и думал,  - говорит  он. Но  пригласить меня войти  даже  не
собирается.
     Тут Грегори,  спустившийся  до середины винтовой лестницы, спросил, кто
пришел,  и Фред Джонс  - так звали авиатора -  произнес  с такой интонацией,
будто "ученик" - все равно что паразит:
     - Это ваш ученик.
     - Мой - _кто_? - переспросил Грегори.
     - Ученик.
     И тут  Грегори  выдал  ответ на вопрос, над которым  и я ломал  голову:
зачем  художнику ученик в наши  дни, когда краски, кисти и все остальное уже
не изготовляются тут же, в мастерской.
     - Ученик мне нужен примерно так же, как оруженосец или трубадур.



     В произношении его не слышалось  ни русского, ни армянского акцента, ни
даже американского. Говорил он  как британский  аристократ. А захоти он, мог
бы, стоя там на лестнице и глядя на Фреда Джонса - на меня он и не взглянул,
-  заговорить как гангстер из  фильма, или  ковбой,  или иммигрант-ирландец,
швед, итальянец,  не знаю, кто еще.  Никто не мог  скопировать  произношение
персонажа из спектакля, фильма или радиопьесы лучше, чем Дэн Грегори.



     И все это было только началом  тщательно  продуманных издевательств над
беспомощным  парнишкой.   День   клонился  к  вечеру,  Грегори,   так  и  не
поздоровавшись, вернулся наверх, а Фред Джонс повел меня в цокольный этаж  в
столовую для слуг рядом с кухней, где мне подали холодный ужин из остатков.
     Столовая  была на самом-то деле  очень  приятная комната,  обставленная
раннеамериканской антикварной  мебелью, которую Грегори часто использовал  в
своих  иллюстрациях. Помню, там стоял длинный стол и  угловой буфет, забитый
оловянной посудой, был там  еще грубоватый  камин,  над которым  на  крюках,
вмурованных в дымоход, висело старинное ружье,  я знал его по  картине "День
Благодарения в плимутской колонии".
     Меня посадили в конце стола, швырнули вилку с ножом,  даже  не положили
салфетки. До сих пор помню отсутствие салфетки. А на другом конце стола были
элегантно сервированы  пять  приборов:  льняные салфетки,  хрусталь,  тонкий
фарфор, тщательно  разложенное столовое  серебро,  а  посередине  канделябр.
Слуги собирались на небольшой званый обед, куда ученика не пригласили. Чтобы
не вздумал считать себя одним из них.
     Никто из слуг со мной не заговорил. Как будто  я уличный бродяга! Более
того, пока я ел, Фред Джонс стоял надо мной, как тюремный надзиратель.
     Я  ел,  и было  мне  тоскливо как никогда,  и  тут  появился китаец  из
прачечной, Сэм By, с чистыми рубашками Грегори.  Вот! В  мозгу  вспыхнуло: я
его знаю!  И он меня должен знать! Только  через  несколько  дней  я  понял,
почему мне показался  знакомым Сэм By, хотя он,  разумеется, понятия обо мне
не  имел. Подобострастно улыбающегося,  учтивого владельца прачечной Грегори
облачал в шелковый халат с шапочкой вроде ермолки  и писал с него одного  из
самых зловещих детективных персонажей, воплощение желтой опасности, матерого
преступника Фу Манчу!



     Потом  Сэм By  работал поваром у  Дэна Грегори, а  в конце концов снова
вернулся в прачечную.  И вот именно этому китайцу посылал я картины, которые
приобретал во время войны во Франции.
     Необычные,  трогательные отношения возникли у нас  во  время  войны. По
чистой случайности я встретил его в Нью-Йорке перед отправкой за океан, и он
попросил мой  адрес. Сказал: по радио передавали, что солдатам одиноко вдали
от  родины, и сограждане должны им  почаще писать. А  я единственный солдат,
которого он хорошо знал, и он хотел бы мне писать.
     Прибытие почты в нашем взводе по этой причине сопровождалось шутками.
     - Что новенького в Чайна-Тауне? - спрашивали у меня. Или:
     - Ничего нет на этой неделе от Сэма By? Уж не подсыпал ли кто яду в его
сычуанскую капусту? - И тому подобное.
     После войны я взял у него свои картины и больше о нем не слышал. Может,
не так уж я ему и нравился. Просто он считал нужным во время войны проявлять
активность.



     Вернемся к 1933 году:
     После  такого  непристойного  ужина  я бы  не  удивился,  если  б  меня
препроводили в каморку без окон, за  печью, и сказали,  что это моя спальня.
Но меня  тремя пролетами  вверх  по лестнице провели в роскошное  помещение,
подобного  которому  никто из  Карабекянов в  жизни не занимал, и  приказали
ждать здесь, пока Грегори освободится и поговорит со мной - часов эдак через
шесть, ближе к  полуночи,  прикинул Фред Джонс. В  этот вечер Грегори  давал
обед в парадной  столовой ниже этажом, как раз  подо мной; среди гостей были
Эл Джолсон, комик  У.С.Филдс, а также автор бесчисленных рассказов,  которые
иллюстрировал Дэн  Грегори,  Бут Таркингтон. Ни с кем из них  мне  не судьба
была  познакомиться,  потому что больше  они никогда  не  появятся  в  доме,
ожесточенно поспорив в тот вечер с Грегори о Бенито Муссолини.
     О  комнате, в которую  привел  меня Джонс:  это была еще одна  искусная
имитация Дэна Грегори, копия спальни жены Наполеона императрицы Жозефины, но
с подлинной французской антикварной мебелью. Грегори и Мерили спали в другой
комнате, а эта  была для гостей. На шесть  часов заключить  меня  здесь было
утонченным  садизмом  самой  высшей  пробы.  Судите  сами: Джонс  мимоходом,
совершенно невозмутимо заметил, что на время ученичества комната  будет моей
спальней, словно  спать здесь совершенно  естественно для кого угодно, кроме
человека такого  низкого происхождения,  как я.  А я-то и  дотронуться ни до
чего не смел. А чтобы мне и не вздумалось, Джонс специально предупредил:
     - Пожалуйста, веди себя спокойно и ничего не трогай.
     Похоже, они делают все, чтобы избавиться от меня.



     Сейчас у  теннисного  корта я устроил Седеете и ее  друзьям контрольный
экспресс-опрос:  кто  вам известен  из следующих исторических  персонажей  -
У.С.Филдс, императрица Жозефина, Бут Таркингтон и Эл Джолсон.
     Они знали только  У.С.Филдса  - старые фильмы с его участием показывают
по ТВ.
     Я уже  сказал,  что так  никогда и не познакомился с Филдсом, но в  тот
вечер на цыпочках  выбрался из своей золотой клетки  на лестничную площадку,
посмотреть, как съезжаются знаменитые гости.  И узнал резкий, скрипучий, как
пила - ни  с чьим не спутаешь, - голос Филдса, когда  он, знакомя Грегори со
своей дамой,  сказал:  "Радость моя,  это Дэн  Грегори,  дитя  любви  сестры
Леонардо да Винчи и недомерка-индейца из племени арапахо".



     Вчера за ужином  я  посетовал  Шлезингеру и миссис  Берман на  то,  что
современное  молодое поколение  ничего  не  хочет  знать, норовит  прожить с
минимумом информации:
     -  Они  даже  о  вьетнамской войне  понятия не  имеют,  об  императрице
Жозефине и о том, кто такая Горгона.
     Миссис  Берман  защищала  молодежь.  Прошло  уже  время  интересоваться
вьетнамской  войной, считала она, а влияние тщеславия  и власть  секса можно
изучать  на  примерах  поинтереснее,  чем  история  женщины, жившей в другой
стране сто семьдесят пять лет назад.
     -  Ну,  а  о Горгоне только и  надо знать, - заявила  она, -  что ее не
существует.
     Шлезингер, который  все  еще  уверен,  что миссис Берман почти невежда,
покровительственно пустился в назидания:
     - философ Джордж Сантаяна говорил: "Те, кто неспособны помнить прошлое,
обречены его повторять".
     - Да ну? - сказала  миссис  Берман. - Что  же, тогда я  сообщу  кое-что
новенькое  мистеру Сантаяна: мы обречены повторять  прошлое  в любом случае.
Такова жизнь. Кто не понял этого к десяти годам - непроходимый тупица.
     -  Сантаяна  был  знаменитым  философом  в  Гарварде,  -  запротестовал
Шлезингер, сам гарвардец. А миссис Берман возразила:
     - Мало у  кого из  подростков есть деньги учиться в Гарварде, чтобы  им
забивали там голову ерундой.



     На днях в "Нью-Йорк таймc" я случайно увидел фотографию секретера эпохи
Французской империи, который за три  четверти миллиона долларов был продан с
аукциона  кувейтцу,  и почти не сомневаюсь, что секретер стоял тогда, в 1933
году, в гостевой Дэна Грегори.
     Только две вещи в гостевой не соответствовали стилю эпохи Империи - две
картины Дэна Грегори. Одна,  висевшая  над камином, изображала тот момент  в
"Робинзоне  Крузо",  когда  потерпевший  крушение  герой  увидел  на  берегу
человеческие  следы и понял, что он  - не единственный обитатель  острова. А
картина над секретером запечатлела  сцену, когда  вооруженные дубинами Робин
Гуд   и  Маленький   Джон,  незнакомцы,   ставшие  потом  лучшими  друзьями,
встретились посередине бревна, перекинутого через поток, и ни один не желает
уступить дорогу другому. Подвыпивший Робин Гуд, понятное дело, взбешен.



     Я заснул  в гостевой прямо на полу. Конечно,  и  думать не  посмел мять
постели  или хоть к  чему-нибудь прикоснуться. Мне  снилось, что  я  снова в
поезде, а он постукивает, позвякивает: тук-тук, тики-тук, тук-тук, тики-тук,
динь-динь-динь. Динь-динь- динь - это, конечно, не от поезда, это сигналы на
переездах,  где  все должны  уступать  нам дорогу, не  то  места мокрого  не
оставим! И поделом! Ведь они - ничто, а мы - все.
     Толпы, которым приходилось  нас  пропускать,  чтобы мы их не раздавили,
состояли из фермеров  с семьями, с пожитками, кое-как  сваленными на  старых
грузовиках.  Ураганы или банки отняли  у них хозяйство столь  же беспощадно,
как  во времена их  дедушек и  бабушек  конница Соединенных Штатов согнала с
этих  же земель индейцев.  Где они теперь,  эти развеянные  ветром  фермеры?
Кормят рыб на дне Мексиканского залива?
     Эти разоренные  белые индейцы на  железнодорожных переездах  давно  мне
знакомы. Много  их проходило  через Сан-Игнасио, спрашивая  таких, как  мы с
отцом,  или  даже безучастных  индейцев  лума,  не  знаем ли мы,  кому нужны
работники на любую работу.
     В  середине ночи Фред  Джонс  разбудил меня  от  железнодорожного  сна.
Сказал, что  мистер Грегори хочет меня видеть.  Не нашел ничего странного  в
том, что я сплю на полу. Когда я  открыл глаза,  кончики его  ботинок были в
дюйме от моего носа.
     Ботинки сыграли очень важную роль в истории славного рода Карабекянов.



     Фред  привел  меня к той самой  лестнице, с которой скатилась Мерили  и
которая вела в святая святых - в студию. Наверху - темнота. Подниматься туда
мне предстояло в одиночестве.  Воображение могло  легко  нарисовать  наверху
петлю виселицы, качающуюся над застекленным световым люком.
     Я поднялся. Остановился на верхней площадке и в полутьме различил нечто
невообразимое: шесть свободно стоящих каминов или печей с вытяжными трубами,
и в каждом пылает уголь.
     Позвольте объяснить  то,  что  я  увидел,  с точки зрения  архитектуры.
Видите ли, Грегори купил три  типичных  нью-йоркских особняка, каждый в  три
окна, пятиэтажных, длиной пятьдесят футов, с двумя каминами на каждом этаже.
Я думал,  что  у него один дом,  тот, с дубовой дверью и Горгоной,  тронутой
ярью.  И не был готов к перспективе, открывшейся на  последнем  этаже; своей
протяженностью она, казалось, нарушала все законы  пространства и времени. В
нижних  этажах, включая  цокольный, Грегори  соединил три  дома  - дверьми и
арками.  А на  верхнем  -  разобрал  все  разделяющие  стены,  продольные  и
поперечные, полностью оставив только шесть свободно стоящих каминов.



     В  ту  ночь освещали студию  только шесть каминов да  светлые  полосы -
зебра  - на потолке. Полосы были от  света уличных фонарей, который  лентами
падал через девять окон, выходивших на Восточную 48-ю стрит.
     Где же был Дэн Грегори? В первый момент я его не  заметил. Неподвижный,
безмолвный  и  бесформенный  в  длинном  черном  халате,  он  ссутулился  на
верблюжьем седле, перед камином, спиной  ко  мне, в центре, футах в двадцати
от  входа. Прежде,  чем  я понял, где  он, я  различил предметы  на каминной
доске. Они одни и белели в этой пещере. Восемь человеческих черепов, октава,
расположенная  в  порядке  размеров, от детского до  прадедушкиного - эдакая
маримба каннибалов.
     Было и своеобразное  музыкальное сопровождение  - монотонная  фуга  для
горшков  и тазов, расставленных справа  от  Грегори  под  одеялом из тающего
снега.



     "Кер-планк". Тишина. "Плинк-панк". Тишина. "Плооп". Тишина. Так напевал
люк,  а я  всматривался  в самый  бесспорный шедевр Дэна  Грегори -  студию,
единственное его творение, которое захватывало оригинальностью.
     Простое перечисление предметов,  составлявших  этот шедевр,  -  оружия,
инструментов,  идолов, икон, шляп, шлемов,  моделей  кораблей  и  самолетов,
чучел животных, включая крокодила и стоящего на задних лапах белого медведя,
-  ошеломляло. Но вдобавок представьте себе пятьдесят два зеркала, от самого
старинного  до  современных,  самой  разной  формы,  причем  многие висели в
неожиданных  местах,  под  немыслимыми  углами,  бесконечно  умножая  фигуру
потрясенного наблюдателя.  Здесь,  на  площадке  лестницы,  где Дэн  Грегори
оставался невидимым, себя я видел повсюду!
     Знаю  точно,  зеркал  было  пятьдесят  два,  на  следующий  день  я  их
пересчитал.  В мои обязанности входило  еженедельно протирать  некоторые  из
них. С других не разрешалось смахивать  пыль под страхом смерти, сказал  мой
хозяин.  Никто не мог изобразить,  как выглядит  предмет в  пыльном зеркале,
лучше Дэна Грегори.
     Он заговорил и слегка развернул плечи, тут только я его и увидел.
     -  Меня  тоже нигде  никогда особенно  не ждали,  - произнес  он с  тем
идеальным британским  выговором, которым пользовался всегда,  по-другому  он
говорил только ради забавы.
     - Знаешь,  мне  вот что  очень пошло на пользу,  -  добавил  он, -  мой
учитель без конца шпынял меня, и вот смотри, кем я стал.



     По  словам  Грегори, отец,  объездчик лошадей, чуть  не  убил  его  еще
младенцем - терпеть не мог его плача.
     - Когда я  плакал, он был способен на все, лишь бы  я заткнулся. Сам-то
он был еще мальчишка, в таком возрасте трудно помнить, что ты  отец. Сколько
тебе лет?
     - Семнадцать, - выдавил я свое первое слово.



     - Отец  был только  на год  старше  тебя,  когда я родился,  -  говорил
Грегори. - Если начнешь совокупляться сейчас, то к восемнадцати годам у тебя
тоже  будет  вопящий  младенец, здесь,  вдали  от  дома, в огромном  городе.
Конечно, думаешь покорить  Нью- Йорк своим умением рисовать? Ладно, мой отец
тоже думал  покорить Москву  своим умением  объезжать лошадей, но обнаружил,
что  все по  части лошадей  поляки к рукам  прибрали, а ему  выше  помощника
конюха не прыгнуть. Матушку он похитил из  семьи,  когда ей было шестнадцать
лет, ничего, кроме семьи  она не знала, а  он  задурил ей голову болтовней о
том, как быстро они в Москве разбогатеют и станут знаменитыми.
     Он поднялся и посмотрел на  меня. Я  так и стоял,  не шелохнувшись,  на
верхушке  лестницы. Новые  резиновые набойки, которые  я поставил на  старые
разбитые башмаки, свисали за край ступени, настолько не хотелось мне входить
в это ошеломляюще странное, в десятках зеркал отраженное помещение.
     В  темноте, в черном  халате Грегори был только голова  и руки.  Голова
изрекла:
     - Я родился в конюшне, как Иисус Христос, и кричал вот так, послушай. -
И из его глотки вырвался душераздирающий вопль, подражание крику нежеланного
младенца, удел которого кричать и кричать.
     Волосы у меня встали дыбом.



     Когда  Дэну  Грегори,  или Грегоряну - под  этим  именем жил  он Старом
Свете, - было пять  лет,  жена художника  Бескудникова,  который  гравировал
клише   для  императорских  облигаций  и  бумажных  денег,  отобрала  его  у
родителей. Не  то  чтоб  она  его любила  -  просто  пожалела  беспризорного
чесоточного зверька, ведь с ним так жестоко обращались. И сделала то же, что
делала с бездомными кошками и собаками, которых иной раз притаскивала в дом,
- отдала мальчишку на попечение слуг: пусть отмоют и воспитывают.
     - Слуги  ее относились ко мне так же, как мои к тебе, - сказал Грегори.
- Просто лишняя работа, все равно что выгребать золу из печей, мыть ламповые
стекла, выбивать ковры.
     По  его словам,  он наблюдал,  как удается выжить  кошкам и собакам,  и
поступал так же.
     - Животные  почти все время проводили в мастерской Бескудникова, позади
дома, - рассказывал он. - Ученики и работники ласкали их и подкармливали, ну
и я туда потянулся. Но я  мог делать  такое, чего  животные не могли. Усвоил
все языки, на которых говорили в мастерской. Сам Бескудников учился в Англии
и во Франции и  любил давать указания помощникам  то на одном, то  на другом
языке, не задумываясь, понимают они или нет. Вскоре я уже стал нужен, потому
что  мог  перевести слова хозяина.  Польский, русский  я  знал  и без того -
выучился у слуг.
     - И армянский, - предположил я.
     -  Нет,  - ответил  он.  -  У своих пропойц-родителей я научился только
вопить, как осел, и верещать, словно обезьяна, - да еще выть волком.
     Рассказывал, что он старался освоить все,  чем занимались в мастерской,
и, как и я, обладал уникальной способностью моментально улавливать сходство.
     - К десяти годам меня сделали учеником. К пятнадцати, - продолжал он, -
всем стало очевидно, что у меня талант. Даже Бескудников почувствовал угрозу
себе, поэтому дал  мне задание, которое все считали  невыполнимым. Он обещал
перевести меня в подмастерья,  если я от руки нарисую рублевую купюру - лицо
и изнанку - так,  что ее примут за настоящую торговцы на рынке, а у них глаз
острый.
     Грегори усмехнулся.
     -  В те  времена фальшивомонетчиков  вешали как  раз там,  на  рыночной
площади.



     Шесть  месяцев  потратил юный Грегорян на банкноту, и  все работавшие в
мастерской  сочли ее  безупречной. А  Бескудников  сказал, что  это  детский
лепет, и разорвал ее на мелкие кусочки.
     Грегорян  сделал рубль  еще  лучше,  снова провозившись шесть  месяцев.
Бескудников заявил,  что вторая банкнота  вышла  еще хуже  первой,  и бросил
бумажку в огонь.
     В третий раз Грегорян бился над своим рублем целый год и сделал его еще
лучше. Все это время  он, разумеется,  исполнял  свои обычные обязанности по
мастерской  и  по дому. Кончив третью подделку, он положил ее  в  карман.  А
вместо нее показал Бескудникову настоящий рубль, с которого копировал.
     Как  он и  ожидал,  старик  опять поднял его на  смех.  Но прежде,  чем
Бескудников успел  уничтожить  рубль, Грегорян  выхватил у  него банкноту  и
побежал на рынок.  Там на этот, настоящий рубль он  купил коробку  сигар, да
еще заверил табачника, что рубль  уж точно настоящий, ведь он из  мастерской
императорского денежного гравера Бескудникова.
     Бескудников пришел в ужас, когда мальчик вернулся с сигарами. Он  вовсе
не  хотел, чтобы подмастерье пошел с подделкой на рынок. Возможность пустить
купюру в обращение была только  доказательством ее  совершенства. Он таращил
глаза,  лоб  покрылся  потом, дыхание  стало  прерывистым  - видно было, что
человек-то он  честный,  а поступал  так  с  учеником  просто  из  ревности.
Поэтому- то настоящий рубль, сделанный, между прочим, его одаренным учеником
по гравюре самого Бескудникова, показался ему подделкой.
     Что   теперь  было   делать  старику?  Табачник,  конечно,   распознает
фальшивку,  а  откуда  она  -  известно.  И  что  потом?  Закон  есть закон.
Императорский гравер и его ученик будут вместе повешены на рыночной площади.
     -  К его  чести,  - сказал Дэн Грегори, -  он решил  сам  вернуть  этот
роковой, как он  считал, клочок бумаги. Попросил  у меня рубль, с которого я
копировал. А я, разумеется, дал свою безупречную подделку.



     Бескудников наплел  табачнику  историю  про то,  что рубль,  на который
ученик купил сигары, ему особенно дорог как  память.  Табачнику-то  было все
равно, он отдал настоящий рубль и взял фальшивый.
     Старик, сияя, вернулся в мастерскую. Но, едва переступив порог, заорал,
что изобьет  Грегоряна до  полусмерти.  До сих  пор  Дэн, как  и  полагалось
послушному ученику, послушно сносил порки.
     А на этот раз мальчишка отбежал подальше и захохотал.
     - Еще смеешься, когда такое происходит! - закричал Бескудников.
     - Смеюсь  и  всю  жизнь  буду над  вами смеяться, -  ответил ученик.  И
рассказал о подмене.
     -  Вам больше нечему меня учить.  Я  далеко превзошел вас, только гений
способен  так одурачить  императорского гравера,  чтобы тот  пустил на рынок
фальшивый рубль! Если нам вместе на рыночной площади накинут петли на шею, я
перед смертью скажу вам кое-что. Скажу:  вы были правы, я не так  талантлив,
как думал. Прощай, жестокий мир, прощай!



     Дерзкий Дэн  Грегорян  в тот  же  день  бросил  работу у Бескудникова и
быстро нашел место подмастерья у другого художника,  гравера и декоратора по
шелку, который делал театральные афиши и  иллюстрировал детские книжки.  Его
подделка так и не  обнаружилась, а если обнаружилась, никто не заподозрил ни
его, ни Бескудникова.
     -  И уж Бескудников никогда никому не рассказывал, почему поссорился со
своим лучшим учеником.



     Он сказал мне, что ради моей же пользы так скверно меня принял.
     -  Ведь я  был  гораздо младше  тебя, когда  превзошел Бескудникова,  -
продолжал  он,  - а  значит, попусту время будем тратить, если поручим  тебе
что-нибудь  вроде  копирования  рубля.  -  Казалось,  он  перебирает  в  уме
возможные задания,  но  не  сомневаюсь, свой  дьявольский  план он  придумал
задолго до моего приезда.
     - Так! -  воскликнул  он. - Кажется, нашел! Поставишь мольберт примерно
там, где сейчас  стоишь. И  напишешь эту комнату так, чтобы было не отличить
от фотографии. Не слишком сложно? Да нет, думаю, ничего.
     С трудом я выдавил:
     - Ничего, сэр.
     - Вот и отлично! - сказал он.



     Только что я побывал  в Нью-Йорке, впервые за последние  два года. Идея
съездить туда, и притом одному, принадлежала Цирцее Берман - доказать самому
себе, что я еще совершенно здоровый  мужчина, не  нужна мне никакая помощь и
вовсе я не  инвалид. Сейчас середина августа. Она  здесь  уже  два месяца  с
лишним, значит, я уже два месяца пишу эту книгу!
     Нью-Йорк станет для меня источником  молодости, уверяла  она, стоит мне
только  повторить путь, который  я проделал много-много  лет назад,  приехав
сюда из Калифорнии.
     - Ваши мускулы докажут, что они почти такие  же  упругие, как  тогда, -
говорила она.  -  Дайте только  волю,  и  ваш  разум докажет, что он так  же
дерзок, так же восприимчив, как тогда.
     Звучало неплохо. Но знаете что? Она готовила мне ловушку.



     Ее предсказания поначалу сбывались, хотя ее вовсе не заботило, сбудутся
они или  нет. Ей просто  нужно  было на некоторое время избавиться от меня и
делать у меня в доме все, что заблагорассудится.
     Хорошо  хоть в картофельный амбар она не вломилась, хотя  вполне могла,
имей она достаточно времени и лом с топором. А лом и топор добыть несложно -
надо просто заглянуть в каретный сарай.



     И правда, повторяя свой путь от Центрального  вокзала к трем особнякам,
составлявшим дом Грегори, я почувствовал себя помолодевшим  и  бойким. Я уже
знал,  что  его дом снова разделили  на три  отдельных дома.  Разделили  его
примерно тогда,  когда  умер отец,  за три года  до  вступления  Соединенных
Штатов в войну.  В  какую?  Конечно,  в Пелопонесскую. Помнит ли кто-нибудь,
кроме меня, Пелопонесскую войну?



     Начну сначала:  дом Грегори снова  превратился  в  три  особняка вскоре
после того,  как Дэн, Фред и Мерили уехали в Италию, чтобы принять участие в
великом  социальном  эксперименте Муссолини.  Хотя  Дэну и Фреду было  тогда
изрядно за пятьдесят, они испросили и получили лично от Муссолини разрешение
носить  форму офицеров итальянской пехоты, правда, без  знаков  различия,  и
зарисовывать с натуры боевые действия итальянской армии.
     Они  погибли  почти  за год до  вступления Соединенных  Штатов в  войну
против  Германии,  Японии  и,  в  числе прочих,  против  Италии. Они погибли
примерно седьмого декабря  1940 года в Египте, около Сиди-Баррани, где всего
тридцать тысяч  англичан  разбили восьмидесятитысячную  армию  итальянцев  и
взяли  в   плен  сорок   тысяч  итальянских  солдат   и   четыреста   единиц
огнестрельного оружия, - все это я вычитал из Британской энциклопедии.
     Когда  в  Британской  энциклопедии  говорится  о  взятом  огнестрельном
оружии, имеются в виду не винтовки  и не пистолеты. Подразумеваются  тяжелые
орудия.
     И  раз  уж  Грегори  и его правая рука  Фред были  помешаны на  оружии,
следует  сказать,  что прикончили  их  танки  "Матильда"  и  винтовки  марок
"Стенз", "Бренз" и "Энфилд", да еще со штыками.



     Почему Мерили поехала в Италию с Грегори и Джонсом? Она любила Грегори,
а Грегори любил ее.
     Как все просто, правда?



     Самый  восточный из  принадлежавших Грегори домов, как обнаружил  я  во
время  поездки  в Нью-Йорк, сейчас  служит  офисом и  резиденцией  делегации
Эмирата  Салибар  в Организации  Объединенных  Наций.  Об Эмирате Салибар  я
услышал впервые  и не смог найти его в  своей  Британской энциклопедии.  Под
таким названием я нашел  только маленький городишко в пустыне,  с населением
одиннадцать тысяч, примерно как Сан-Игнасио. Цирцея Берман говорит, что пора
купить новую энциклопедию, а заодно несколько новых галстуков.
     Большая дубовая дверь с массивными петлями не изменилась, но  молоток в
виде  Горгоны исчез. Грегори  взял его с  собой в  Италию, и я  снова увидел
Горгону после войны на двери дворца Мерили во Флоренции.
     Не  исключено, что Горгона сейчас  переселилась  в  другое место, после
того, как графиня Портомаджьоре, которую так любили в Италии и  которую  так
любил я, умерла во сне естественной  смертью на той же неделе, когда ушла из
жизни и моя обожаемая Эдит.
     Ну и неделька выдалась для старого Рабо Карабекяна!



     Средний особняк разделили  на  пять квартир, по одной на  каждом этаже,
включая цокольный, о чем я узнал по почтовым ящикам и звонкам в холле.
     Но не упоминайте  при мне о  холлах! О них немного погодя.  Всему  свое
время.



     В среднем доме находилась гостевая, куда  меня поначалу заперли,  прямо
под ней - парадная столовая Грегори, еще ниже библиотека и совсем  внизу,  в
подвальном этаже кладовая его материалов для живописи. Но сейчас меня больше
всего интересовал верхний этаж  - средняя часть студии Грегори с протекавшим
световым люком. Почему-то мне было  очень любопытно, есть ли еще люк, и если
есть, додумались ли, как устранить протечку, или до сих пор  стоят горшки  и
тазы и, когда идет дождь или снег, звучит музыка в духе Джона Кейджа.
     Но спросить было не у кого, и я так ничего и  не выяснил. Так  что вот,
дорогой читатель, первый прокол в моем рассказе. Я так ничего и не выяснил.
     А  вот  и  второй.  Дом  западнее  среднего,  судя по  почтовым ящикам,
разделен на две квартиры: трехэтажную  внизу и двухэтажную  наверху. В  этом
доме  у  Грегори  жила постоянная  прислуга, и моя  небольшая,  но приличная
комната тоже  была здесь.  Комната  Фреда  Джонса  находилась, между прочим,
прямо за комнатой Грегори и Мерили, которая была в Эмирате Салибар.


     Из особняка с двумя квартирами вышла женщина.
     Хоть  она и тряслась от  старости, но держалась  осанисто  и, очевидно,
когда-то  была очень  хороша собой. Я присмотрелся и  вздрогнул: да я  же ее
знаю. Я ее знал, а она меня - нет. Мы не были знакомы. Но я понял, что видел
ее  молодой, в  фильмах.  Секундой позже вспомнилось и имя. Барбира  Менкен,
бывшая жена Пола Шлезингера. Он давно потерял с ней связь и понятия не имел,
где она. Давно, очень уже давно она не появлялась ни на сцене, ни на экране,
но  это  была   она.   Грета  Гарбо  и  Кэтрин  Хепберн  тоже  живут  где-то
по-соседству.
     Я с ней не заговорил. А если бы заговорил? Что я мог ей сказать? "Пол в
полном здравии и шлет привет"? Или, может быть: "Расскажите, как умерли ваши
родители"?



     Ужинал я в "Сенчури-клаб", членом которого состою много лет. Оказалось,
там новый метрдотель, и я спросил его, где прежний, Роберто. Выяснилось, что
его прямо перед  клубом насмерть сбил велосипедист-рассыльный, который  ехал
по односторонней улице в запрещенном направлении.
     Я сказал: как жалко! - и метрдотель с готовностью со мной согласился.
     Знакомых  никого не было, и  не  удивительно,  ведь  все, кого я  знал,
умерли. Но  в баре я познакомился с человеком намного меня моложе,  который,
как Цирцея Берман, пишет романы для молодежи. Я спросил его, слышал  ли он о
Полли Медисон, а он в ответ: а вы об Атлантическом океане слышали?
     Мы вместе  поужинали. Жены его в городе не бьыо,  уехала читать лекции.
Она известный сексолог.
     Как можно  деликатнее  я рискнул спросить, не слишком ли обременительно
спать  с  женщиной, имеющей такие познания в технике секса. Закатив  глаза к
потолку, он ответил, что я попал в точку:
     -  Мне  _непрерывно_  приходится  подтверждать, что  я ее действительно
люблю.



     Остаток вечера  я  тихо  провел  у себя в  номере  в отеле "Алгонквин",
включив  ТВ  на  порнографическую  программу. Не  то  чтобы  смотрел, а так,
поглядывал время от времени.
     Домой я планировал вернуться дневным поездом, но за  завтраком встретил
знакомого истхемптонца, Флойда Померанца. Тот тоже ближе  к вечеру собирался
домой и предложил подвезти  меня в своем огромном  кадиллаке.  Я  с радостью
согласился.
     Способ   передвижения  этот  оказался   таким  приятным!   В  кадиллаке
спокойнее,  чем  в утробе. Я говорил уже, что "Двадцатый  век  лимитед"  был
вроде мчащейся в пространстве утробы, в которую снаружи проникали непонятные
перестуки и гудки. А кадиллак  - вроде гроба. Померанца и меня словно в  нем
похоронили. К черту  суеверия!  Так было нам уютно в  этом  общем просторном
гробу на гангстерский вкус. Хорошо бы хоронить человека вместе с кем- нибудь
еще, кто подвернется.



     Померанц молол что-то  о попытках собрать осколки своей жизни и склеить
ее  заново.  Ему сорок три года,  как Цирцее  Берман.  Три  месяца  назад он
получил одиннадцать миллионов отступных за то,  что ушел  с поста президента
гигантской телекомпании.
     - Большая часть жизни у меня еще впереди, - сказал он.
     - Да, пожалуй, что так.
     - Как вы думаете, мне еще не поздно стать художником?
     - Никогда не поздно, - сказал я.



     Раньше,  я знаю, он  спрашивал  у Пола Шлезингера, не поздно ли еще ему
стать  писателем.  Считал,   что  публику   может   заинтересовать  история,
происходившая с ним в телекомпании.
     Шлезингер  потом  сказал:  надо  бы  как-то  убедить  Померанца  и  ему
подобных, а такими кишит Хемптон, что они уже выжали из экономики больше чем
достаточно.  А не  построить ли  в Хемптоне Почетную галерею  разбогатевших,
предложил   Шлезингер,   и  там  в   нишах  расставить  бюсты  председателей
арбитражных  судов, специалистов по  перекупке  акций, любителей перехватить
миллион  в  мутной  воде  да  с  толком его  вложить,  ловких  авантюристов,
золотящих  ручку,   подмазывающих   кого  надо,   а  на  пьедесталах  выбить
статистические данные: кто сколько миллионов ухитрился  легально присвоить и
за какой срок.
     Я  спросил Шлезингера,  буду  ли  удостоен  бюста  в  Почетной  галерее
разбогатевших. Он подумал и пришел к выводу, что в принципе Почетной галереи
я  достоин,  но  только  мои деньги появились  как результат  случая,  а  не
алчности.
     - Ты должен быть  в  Галерее любимчиков  слепой  удачи,  -  сказал  он,
предложив построить  эту галерею в  Лас-Вегасе или Атлантик- Сити,  но потом
передумал:
     - Лучше на Клондайке, наверно. Желающим полюбоваться на Рабо Карабекяна
в Галерее  любимчиков слепой удачи придется  приезжать на собачьих  упряжках
или на лыжах.
     Пол  не может пережить, что  я  унаследовал  долю в  акциях  футбольной
команды  "Цинциннати Бенгалс" и  мне плевать, что там происходит. Он заядлый
футбольный болельщик.



     Стало быть,  шофер  Флойда Померанца  подкатил  к  выложенной  плитками
пешеходной дорожке  перед моим домом. Как  граф  Дракула,  я выкарабкался из
нашего  шикарного  гроба,  ослепленный  заходящим  солнцем. Почти  на  ощупь
добрался до парадной и вошел.
     Позвольте  описать холл, который мне предстояло увидеть. Устрично-белые
стены,  как  и повсюду в  доме,  метр  за метром, кроме  цокольного этажа  и
помещения  для  прислуги.  Прямо  передо  мной,  как Град Господень,  должна
мерцать картина Терри Китчена "Таинственное окно". Слева - Матисс, женщина с
черной кошкой  на руках,  стоящая перед  кирпичной  стеной, заросшей желтыми
розами, -  покойная  Эдит честно, по всем  правилам,  купила  эту картину  в
галерее,  подарив мне  ее на  пятую годовщину  нашей  свадьбы.  Справа  Ганс
Хофман, которого  Терри Китчен получил у Филиппа  Гастона в обмен на одну из
своих  картин, а  потом отдал мне, когда я оплатил новую коробку передач для
его цвета детских какашек "бьюика-родмастера" с откидным верхом.



     Желающим более  подробно узнать о холле нужно найти  февральский выпуск
"Архитектора,  и  декоратора"  за  1981  год.  Там прямо  на  обложке  холл,
сфотографированный  через  открытую  парадную дверь  с  пешеходной  дорожки,
которая тогда по  обе стороны  была обрамлена  шток-розами.  Основная статья
посвящена  дому,  "превосходному  образцу  переделки  декора  викторианского
особняка,  позволившему  сочетать его  с  современной  живописью".  О  холле
говорится: "Уже  то,  что находится  в холле дома  Карабекяна,  - прекрасная
основа  для небольшой,  но  замечательной  музейной  экспозиции  современной
живописи, хотя это лишь легкая закуска перед невероятным пиршеством, которое
ожидает вас дальше, в высоких снежно-белых комнатах".
     Но был ли великий  Рабо Карабекян вдохновителем этого счастливого союза
старого и нового? Нет. Это  покойная Эдит  предложила вытащить мою коллекцию
со склада на свет Божий.  Не забывайте, этот  дом -  родовое владение  семьи
Тафтов, и для Эдит он был полон не только  воспоминаниями о радостных летних
месяцах, которые она  проводила  здесь девочкой,  но  и о  счастливом первом
замужестве. Когда я  перебрался сюда из амбара, она спросила, уютно ли мне в
такой старомодной  обстановке.  Честно, от  всего сердца  я ответил, что мне
нравится все как есть и для меня ничего менять не надо.
     Да, ей Богу, именно Эдит пригласила подрядчиков, заставила содрать обои
до  штукатурки, снять люстры,  заменив  их  вмонтированными  бра,  выкрасить
дубовые  панели,  плинтусы, косяки,  двери,  оконные  переплеты  и  стены  в
устрично-белый цвет!
     Эдит словно помолодела на двадцать лет. Когда работа была окончена, она
сказала, что могла бы умереть, так и не узнав, какой у нее  дар переделывать
и декорировать помещения. А потом обратилась ко мне:
     -  Позвони в компанию "Все  для  дома. Хранение  и доставка"  - (там на
складе  многие годы  пролежала  моя коллекция),  - пусть  они  вынесут  твои
чудесные картины на свет Божий, пусть скажут им: вы отправляетесь _домой_!



     Но когда, вернувшись  из  Нью-Йорка, я вошел в холл, мне  представилась
такая ужасающая картина,  что, клянусь, я вообразил, будто здесь гулял топор
убийцы.  Я  не шучу!  Казалось,  передо  мной кровь, смешавшаяся  с навозом!
Прошло, наверно, не меньше минуты, пока я осознал,  что  на самом деле вижу:
обои  в огромных,  как кочаны капусты, красных  розах  на фоне коричневатых,
цвета  детских   какашек  плинтусов,  панелей  и  дверей,  и  жесть  цветных
литографий с изображением маленьких девочек  на качелях,  все на паспарту из
пурпурного бархата в золоченых рамах, таких огромных, что они весили, должно
быть, не меньше, чем лимузин, доставивший меня к месту этой катастрофы.
     Взвыл ли я? Говорили, что взвыл. Что  именно?  Потом мне  сказали, что.
Люди меня слышали, я себя - нет. Первыми прибежали кухарка с дочкой, а я вою
и вою:
     - Это не мой дом! Это не мой дом!
     Только подумайте: мне был приготовлен сюрприз,  они с нетерпением ждали
моего возвращения. И вот, хотя я всегда был так  щедр  и великодушен  к ним,
они видят, что я чуть не при смерти, и еле сдерживают хохот!
     Ну и мир!



     Я спросил у кухарки, и теперь уже слышал себя:
     - Кто это сделал?
     - Миссис  Берман, -  ответила она.  И ведь  держится  так, будто  и  не
понимает, в чем дело.
     - А вы как могли это допустить?
     - Я ведь только кухарка.
     - Я надеялся, вы к тому же и мой друг, - сказал я.
     - Ну  что вы хотите! - сказала  она. Честно говоря,  мы никогда не были
близкими друзьями. - Мне вообще-то нравится, как это выглядит.
     - Вам нравится?
     - Лучше, чем было, - сказала она. Я повернулся к ее дочери.
     - Тебе тоже кажется, что лучше, чем было?
     - Да, - ответила она.
     - Ну,  просто  потрясающе!  Только я из дома  - миссис Берман  вызывает
маляров и обойщиков, да?
     Они  отрицательно покачали головами.  Миссис Берман всю работу  сделала
сама,  сказали они,  с  доктором,  своим  будущим  мужем, она,  оказывается,
познакомилась,  когда  оклеивала   обоями   его  кабинет.   Профессиональная
обойщица! Представляете?
     - Потом он пригласил ее оклеить весь его дом, - поведала Селеста.
     - Ему повезло, что она его самого не оклеила!
     Тут Селеста сказала:
     - Знаете, у вас повязка упала.
     - Что упало?
     - Повязка с глаза, -  сказала Селеста. - Она на полу,  вы наступили  на
нее.
     И правда! Я так вышел из себя, что, видно, рвал на себе волосы и содрал
повязку. И теперь они видели страшный рубец,  который я никогда не показывал
даже Эдит. Первая моя жена, конечно, насмотрелась на него достаточно, но она
ведь была сестрой в военном госпитале в форте Бенджамен Гаррисон, где  после
войны специалист по пластическим  операциям пытался привести рану в порядок.
Он  собирался  сделать  более обширную операцию, чтобы  можно  было вставить
стеклянный глаз, но я предпочел повязку.
     Повязка валялась на полу!



     Мой  изъян,  всегда  так  тщательно прикрытый,  выставлен  на обозрение
кухарки и  ее дочери! А тут в холле появился и Пол  Шлезингер - как  раз  во
время.
     Все были невозмутимы, увидев шрам.  Не отпрянули в ужасе, не вскрикнули
от отвращения. Как будто с повязкой и без нее я выглядел примерно одинаково.
     Водворив ее на место, я спросил Шлезингера:
     - Ты был здесь, когда все это происходило?
     - Конечно, - ответил он. - Как же такое пропустить?
     - Разве ты не понимал, каково это мне?
     - Вот потому-то я ни за что не хотел пропустить такое.
     - Ничего не понимаю, - сказал я. - Вдруг оказывается, все вы мне враги.
     - Не знаю, как они, а я, черт возьми,  да! Почему ты не сказал мне, что
она - Полли Медисон?
     - А как ты узнал? - воскликнул я.
     - Она сама сказала. Увидев, что  она вытворяет, я умолял ее прекратить,
боялся,  что  это  может  тебя  убить.  А  она считала,  ты  на  десять  лет
помолодеешь.
     - Я на самом деле думал, тут вопрос жизни  и смерти, так  что  мне надо
применить силу,  -  продолжал  он.  Человек  этот,  между  прочим,  удостоен
Серебряной Звезды за то, что на Окинаве, спасая товарищей, он бросился телом
на шипящую японскую ручную гранату.
     -  Ну, я  схватил сколько мог рулонов  с  обоями,  побежал  на кухню  и
спрятал их в морозилку. Так как насчет дружбы?
     - Храни тебя небо. Пол! - воскликнул я.
     -  А тебя  разрази гром! - парировал  он. - Она  бросилась  за  мной  и
требует обои. Я обозвал ее  сумасшедшей  ведьмой, а она меня прихлебателем и
грошовой свистулькой в американской литературе.
     - Вы-то  кто такая, чтобы о литературе разглагольствовать? - спрашиваю.
- И тут она мне выдала!
     Вот что она ему сказала: Семь  миллионов моих книг  продано  в  прошлом
году только  в Америке. Два романа как раз  сейчас экранизируются,  а фильм,
снятый еще по  одному  в  прошлом году, удостоен  премии Академии  за лучшую
режиссуру,  лучшее  исполнение  второй  женской роли  и  лучшее  музыкальное
сопровождение.  Познакомьтесь,  вы,  ничтожество:  Полли  Медисон,   мировой
чемпион в среднем весе по литературе! А теперь  отдавайте  обои, не  то руки
переломаю!



     -  Как  ты мог допустить,  Рабо, что я столько  времени  ставил  себя в
дурацкое  положение, наставления ей читал по части писательского ремесла?  -
возмущался он.
     - Я ждал подходящего момента.
     - Сто раз была возможность, сукин ты сын, - обругал он меня.
     - Все равно она же совсем другого сорта, - защищался я.
     - Вот это правда! И одареннее, и лучше.
     - Ну уж, конечно, не лучше.
     - Эта баба - чудовище,  - сказал он,  -  но у нее поразительные романы.
Она прямо  новый  Рихард  Вагнер, один из самых ужасных людей за всю историю
человечества.
     - Откуда ты знаешь, что она пишет? - спросил я.
     - У Селесты есть все ее книжки,  и я их  прочитал. Какая ирония, а? Все
лето читаю ее романы, чертовски ими наслаждаюсь, а к  ней, понятия не  имея,
кто она, отношусь как к полоумной.
     А, так вот как он проводил лето: читал подряд все романы Полли Медисон!



     - Когда я  узнал, что ты скрывал от меня, кто она, мне даже больше, чем
ей  самой,  захотелось переделать  холл.  Это я  посоветовал, если она хочет
сделать тебе приятное, перекрасить все дерево в цвет детского дерьма.
     Он знал, что у меня было по меньшей мере два мало приятных переживания,
связанных с цветом, который почти все называют цветом детского дерьма.  Даже
в Сан-Игнасио, когда я был мальчишкой, его так называли.
     Первый неприятный случай произошел много лет назад у выхода из магазина
"Братья  Брукс". Я купил  приглянувшийся мне летний костюм,  который на меня
тут же подогнали  - мне показалось, он подойдет для дома. Тогда  я был женат
на Дороти, мы еще жили в Нью-Йорке и рассчитывали, что  я стану бизнесменом.
Только я вышел из магазина, как меня  схватили двое  полицейских и  потащили
допрашивать. Потом они  передо  мной  извинились и  отпустили, объяснив, что
рядом  ограбили  банк и на  голову грабителя был натянут дамский  нейлоновый
чулок. "Ничего про него не знаем,  -  сказали, - только говорят,  на нем был
костюм цвета детского дерьма".
     Вторая неприятная ассоциация, связанная с этим цветом,  имеет отношение
к  Терри  Китчену. Когда Терри,  я и еще  несколько человек из  нашей группы
переехали сюда в поисках дешевого жилья и картофельных амбаров, Терри целыми
днями околачивался в барах, своеобразных клубах местных рабочих. А он, между
прочим,  окончил Йельскую юридическую  школу, даже в  свое  время  входил  в
Верховный  суд  при Джоне Харлане, а также  был майором Восемьдесят  второго
авиаполка.  Я  не  только  в  значительной  степени  содержал  его,  но  был
единственным   человеком,  которому  он  звонил   или  просил  кого-  нибудь
позвонить, когда напивался так, что не мог сесть за руль и доехать домой.
     И  вот  этого Китчена,  самого значительного из  живших когда-  либо  в
Хемптоне  художников,  может быть,  только  за исключением  Уинслоу  Хомера,
называли и до сих пор называют "парнем с машиной цвета детского дерьма".



     - Где сейчас миссис Берман? - осведомился я.
     - У себя,  наряжается, на  свидание  собралась,  -  сказала Селеста.  -
Потрясающе выглядит. Обождите, увидите.
     - На свидание?  - переспросил я. Это что-то новенькое. -  С кем  у  нее
свидание?
     - На пляже она познакомилась с одним психиатром, - объяснила кухарка.
     -  У него "феррари", - добавила  дочка. -  Когда  миссис  Берман клеила
обои, он  стремянку  держал. Сегодня  пригласил  ее на званый  обед в  честь
Жаклин Кеннеди, а потом они поедут на танцы в Саг- Харбор.
     Тут в холл вплыла миссис Берман, невозмутимая и величественная, ни дать
ни взять французский лайнер "Нормандия", самый великолепный корабль в мире.



     До войны я работал  художником в рекламном бюро и изобразил "Нормандию"
на рекламе  путешествий. А перед самой отправкой морем в Северную  Африку, 9
февраля 1942  года, как раз, когда я давал Сэму By свой адрес,  все небо над
нью-йоркской гаванью закрылось завесой дыма.
     Почему?
     Рабочие, которые переоборудовали океанский лайнер для перевозки  войск,
учинили  страшный  пожар в трюме самого великолепного в  мире корабля. А имя
корабля, да упокоится в мире душа его, было "Нормандия".



     - Это совершенно возмутительно, - заявил я миссис Берман.
     Она улыбалась.
     - Ну, как  я выгляжу? - спросила она. С ума  сойти, до чего сексуальна,
поразительная  фигура,  походка  подчеркивает  роскошные  формы,  чувственно
покачивающиеся в такт движению золотых бальных туфелек на высоких  каблуках.
Глубоко  вырезанное, облегающее  вечернее платье  откровенно демонстрировало
соблазнительные округлости. По части секса она, должно быть, что надо!
     - Кому важно, черт возьми, как вы выглядите! - возмутился я.
     - Кое-кому важно.
     -Во что  вы холл превратили! Вот о чем давайте поговорим,  и  плевать я
хотел на ваши тряпки!
     - Давайте, только скорее, - сказала она. - За мной вот-вот приедут.
     -  Хорошо,  -  согласился я.  - То, что вы  здесь наворотили, не только
непростительное  оскорбление истории живописи, вы  еще  и осквернили  память
моей жены! Вы ведь прекрасно знали, что холл - ее творение, не мое. Много бы
чего  сказал вам насчет  здравого смысла  и бессмыслицы, умения себя вести и
бесцеремонности,  дружеского внимания и  хамства.  Но  поскольку вы,  миссис
Берман, призвали меня выражаться лаконично,  ибо с минуты на минуту прибудет
на  своем  "феррари" ваш похотливый психиатр, я  буду  краток:  убирайтесь к
черту, и чтобы вашей ноги здесь не было!
     - Вздор, - сказала она.
     -  Вздор? -  с издевкой переспросил  я.  -  Ну  разумеется,  таких  вот
высокоинтеллектуальных доводов только и  следовало ожидать от автора романов
Полли Медисон.
     - Вам  хотя бы  один не  помешало  бы прочесть,  - сказала она. - Они о
сегодняшней жизни. Ни вы, ни  ваш экс-приятель, - она кивнула на Шлезингера,
- так и не перешагнули через Великую депрессию и вторую мировую войну.
     На  ней  были   золотые  ручные  часы,   которых  я  раньше  не  видел,
инкрустированные бриллиантами и рубинами, и они упали на пол.
     Дочка кухарки расхохоталась, и я высокомерно спросил, что тут смешного.
     - Сегодня все у  всех падает,  - хихикнула  она. Цирцея, поднимая часы,
спросила, а кто еще что уронил, и Селеста сказала о моей повязке.
     Шлезингер не  упустил  возможности  поиздеваться  над  тем,  что  _под_
повязкой.
     -  О,  видели бы вы  этот  шрам! Страшнейший шрам!  В жизни не встречал
такого уродства!
     Никому другому я бы этого не спустил. Но у него самого широченный  шрам
от грудины к промежности, похожий на карту  долины  Миссисипи, - на память о
той японской гранате, которая вывернула его наизнанку.



     У него остался только один сосок, и он как-то загадал мне загадку:
     - Что за зверь: три глаза, три соска и две жопы?
     - Сдаюсь, - рассмеялся я. И он сказал:
     - Пол Шлезингер + Рабо Карабекян.



     - Пока  ты  не уронил повязку, я  понятия не имел,  до чего суетный  ты
человек. Ведь там ничего особенного, ну прищурился, и все.
     - Теперь, когда ты все  знаешь, - ответил я,  - надеюсь, вы оба с Полли
Медисон  навсегда   отсюда   уберетесь.   Неплохо   вы  попользовались  моим
гостеприимством!
     - Я свою долю оплачивала, - сказала миссис Берман. Это правда. С самого
начала  она настояла  на том,  что  будет  платить за  готовку,  продукты  и
напитки.
     -  Вы в  таком неоплатном  долгу передо  мной  за  многое,  не  имеющее
отношения  к  деньгам,  -  продолжала она,  -  что  вам никогда со  мной  не
рассчитаться.  Вот  уеду  -  тогда  поймете,  какую  услугу  я  вам оказала,
переделав холл.
     - Услугу? По-вашему, это _услуга_?. - хмыкнул я. - Да вы понимаете, что
значат эти картины  для всякого, кто хоть капельку чувствует искусство?  Это
отрицание  искусства! Они  не просто нейтральны. Это черные дыры, из которых
не  сможет вырваться  ни  интеллект,  ни  талант.  Больше  того,  они лишают
достоинства, самоуважения всякого, кто имел несчастье бросить на них взгляд.
     - Не многовато ли для нескольких небольших  картинок? -  съязвила  она,
безуспешно пытаясь тем временем надеть часы на руку.
     - Они еще ходят? - удивился я.
     - Они уже много лет не ходят, - ответила она.
     - Зачем же вы их носите?
     -  Чтобы выглядеть  шикарнее,  - сказала  она.  -  Но  сейчас  застежка
сломалась. -  Она протянула мне часы и,  явно намекая на то, как разбогатела
моя мать  во время резни, заполучив бриллианты, сказала: - Нате! Возьмите  и
купите себе билет куда- нибудь, где будете счастливее, - в Великую депрессию
или во вторую мировую войну.
     Я не принял подарок.
     - Или  билет обратно,  в то состояние, в  котором вы пребывали до моего
появления здесь. Впрочем, для  этого  вам билет  не  нужен. Все равно к нему
вернетесь, как только я уеду.
     - Тогда, в июне, я был всем доволен, -  сказал я,  - а тут вы на голову
свалились.
     - Да, -  сказала она, - и  весили на  пятнадцать фунтов меньше, были  в
десять раз бледнее, в  сто раз апатичнее, а уж по части вашей  неряшливости,
так я с трудом заставляла себя приходить на ужин. Проказу боялась подцепить.
     - Вы очень добры, - сказал я.
     - Я вернула вас к жизни, - сказала она. - Вы мой Лазарь. Но Иисус всего
лишь вернул Лазаря к жизни. А я не только  вернула  вас к жизни, я заставила
вас писать автобиографию.
     - Тоже, полагаю, пошутить захотелось? - сказал я.
     - Пошутить?
     - Как с холлом, - сказал я.
     - Эти картины вдвое значительнее ваших, надо только их преподнести.



     - Вы их из Балтимора выписали? - спросил я.
     - Нет. Неделю назад на антикварной выставке в Бриджхемптоне  я случайно
встретила другую коллекционершу, которая мне их продала. Сначала я не знала,
что с ними делать, и спрятала их в подвале за Сатин-Дура-Люксом.
     - Надеюсь, эти детские какашки - не Сатин-Дура-Люкс?
     - Нет. Только идиот мог использовать Сатин-Дура-Люкс. А хотите, я скажу
вам, чем замечательны эти картины?
     - Нет, - отрезал я.
     - Я очень  старалась понять ваши картины и отнестись к ним с уважением.
Почему бы вам не попробовать посмотреть так же на мои?
     - Известно ли вам, что означает слово "китч"? - спросил я.
     - Я написала роман, который так и называется - "Китч", - сказала она.
     - Я  его прочла, - вмешалась  Селеста.  - Там парень все  убеждает свою
девушку, что у нее плохой вкус, а  у нее и правда плохой вкус, но это совсем
не важно.
     - Значит, по-вашему, эти картины, эти девочки на качелях - не серьезное
искусство? -  усмехнулась миссис Берман. - Но попытайтесь представить, о чем
думали люди викторианской эпохи, смотревшие на эти картины, а  думали  они о
том, какие страдания, какие  несчастья  станут вскоре уделом  многих из этих
невинных,   счастливых   крошек  -  дифтерия,   пневмония,  оспа,  выкидыши,
насильники, бедность,  вдовство,  проституция,  и  смерть,  и  погребение на
кладбище для бедняков и бродяг.
     У подъезда послышалось шуршание шин.
     -  Пора,  - сказала она.  - Может, вы и  не  переносите  по- настоящему
серьезной живописи. Тогда, наверно, вам лучше пользоваться черным ходом.
     И она удалилась!



     Не  успел  "феррари" психиатра  с ревом испариться в лучах заката,  как
кухарка заявила, что они с дочерью тоже покидают дом.
     - Считайте, что я вас, как положено,  предупредила -  за две недели,  -
сказала она.
     Еще не хватало!
     - Почему такое внезапное решение? - спросил я.
     - Ничего  внезапного. Селеста и я уже собирались уехать, как  раз перед
появлением  миссис Берман.  Здесь  было так  мертво. Она все оживила,  и  мы
остались. Но  договорились  друг с  другом, что,  когда  она  уедет, мы тоже
уедем.
     -  Но  ведь  вы  мне  так нужны,  - сказал я. -  Как  мне уговорить вас
остаться?
     А сам думал: Боже мои, у них комнаты с видом на океан, приятели Селесты
вытворяют тут,  что хотят, выпивай себе бесплатно и закусывай,  сколько душе
угодно. Кухарка может пользоваться, когда хочет, любым автомобилем, а  плачу
я ей как кинозвезде.
     - Могли бы уже выучить, как меня зовут, - сказала она.
     Что происходит?
     - Выучить? - переспросил я.
     - В разговорах  вы вечно называете меня "кухарка". А  у меня  есть имя.
Меня зовут Эллисон Уайт.
     - Господи! - с наигранной веселостью запротестовал я. - Прекрасно знаю.
Ведь я каждую  неделю выписываю чек на ваше имя.  Может  быть,  я пишу его с
ошибкой или неправильно заполняю форму на социальное обеспечение?
     - Вы только и вспоминаете обо  мне, когда чек подписываете, а может,  и
тогда нет. А пока миссис Берман не приехала,  и  Селеста была в школе, нас с
вами во всем доме всего  двое и было, и спали мы  под одной крышей, и вы ели
приготовленную мной еду...
     Она  умолкла.  Видно,  решила, что  сказано  достаточно. Понимаю, ей не
легко это далось.
     - Итак? - сказал я.
     - Все очень глупо, - выдавила она.
     - Не знаю, глупо или нет.
     И тут она выпалила:
     - Я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж!
     О Господи!
     - Разве кто-то собрался жениться? - спросил я.
     - Просто хочу, чтобы во мне человека видели, а не пустое место, раз  уж
приходится жить под одной  крышей с мужчиной, _любым_ мужчиной. - И сразу же
поправилась: - С любым человеком.
     До  ужаса  похоже на  то, что говорила моя первая жена Дороти:  часто я
обращаюсь с ней так, будто  у нее даже имени нет, будто и самой-то ее нет. А
кухарка снова будто за Дороти повторяет:
     - Вы, видно, женщин до смерти боитесь, - сказала она.
     - Даже меня, - вставила Селеста.



     - Селеста, - сказал я, - у нас ведь с тобой все хорошо, разве нет?
     - Это потому, что вы считаете меня глупой.
     - Молодая она еще слишком, вот вы ее и не боитесь, - сказала мать.
     - Стало быть, все уезжают. А Пол Шлезингер где?
     - Ушел, - отозвалась Селеста.



     За  что мне все это? Я всего-то навсего на один день уехал в Нью-Йорк и
дал возможность вдове Берман перевернуть холл вверх дном!
     И вот, превратив мою жизнь  в руины, она развлекается в  обществе Джеки
Кеннеди!
     - О, Боже! -  выдавил я наконец. - Да вы же, теперь я понял, терпеть не
можете мою знаменитую коллекцию!
     Они вздохнули с облегчением - наверно, оттого, что я  перевел  разговор
на тему, которую легче обсуждать, чем отношения между мужчиной и женщиной.
     -  Да нет,  - сказала  кухарка - нет, извините,  не кухарка,  а Эллисон
Уайт, да-да, Эллисон Уайт! Это  очень  видная женщина с  правильными чертами
лица:  подтянутая фигура, красивые каштановые волосы.  Вся беда во мне. Я-то
совсем не видный мужчина.
     -  Просто  я  ничего  в  них  не понимаю, - продолжала она.  - Конечно,
образования-то  никакого. Если б я посещала колледж, может, в конце концов и
поняла бы, как они прекрасны. Мне нравилась одна, но вы ее продали.
     -  Какая  же? - Я немножко воспрял  духом, надеясь хоть на какой-нибудь
просвет  в этой  катастрофе:  хоть одна  из  моих  картин,  пусть проданная,
произвела-таки впечатление на этих неискушенных людей, значит, даже их такая
живопись может пронять.
     - На ней два черных мальчика и два белых, - сказала она.
     Я  мысленно  перебрал  свои  картины:  какую  же  из  них  простые,  но
наделенные воображением люди  могли  так истолковать? На  какой два черных и
два белых пятна? Скорее всего, Ротко, это в его духе.
     И  тут до меня дошло, что она говорит  о картине, которую я  никогда не
считал частью коллекции, а хранил как память. Написал  ее не  кто  иной, как
Дэн  Грегори! Это журнальная иллюстрация  к  рассказу Бута  Таркингтона  про
драку двух черных и двух белых мальчишек в глухом переулке городка где-то на
Среднем Западе, да еще в прошлом веке.
     Видно,  разглядывая   эту   иллюстрацию,  они  спорили:  подружатся  ли
мальчишки  или  разбегутся  в разные стороны. В рассказе  у черных мальчиков
были смешные имена Герман и Верман.
     Мне  часто  приходилось слышать, что никто не рисовал черных лучше Дэна
Грегори, хотя рисовал он их исключительно по фотографиям. Когда я появился у
него, он первым делом сообщил, что у него в доме не было и не будет черных.
     "Вот потрясающе", -  подумалось  тогда  мне. Довольно долго все, что он
говорил и делал, казалось мне потрясающим. Тогда я хотел стать таким же, как
он, и, к сожалению, во многих отношениях стал.



     Картину  с  мальчиками  я  продал миллионеру  из Лаббока,  штат  Техас,
сделавшему состояние на недвижимости;  у него,  если не врет, самая полная в
мире  коллекция работ  Дэна  Грегори.  Насколько  я  знаю, это  единственная
коллекция, и он построил для нее большой частный музей.
     Прослышав, что  я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет
ли у меня работ моего учителя, с которыми  я готов расстаться.  Была  только
эта, она висела в ванной одной  из многочисленных гостевых  комнат,  куда  у
меня не было причин заходить.
     - Вы  продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано,  -
сказала Эллисон Уайт. -  Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет
дальше.



     Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои  комнаты с
бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала:
     - Мы  от вас уходим, и  нам  все равно,  узнаем  мы  или нет, что там в
картофельном амбаре.



     Итак, я остался внизу совершенно один. Наверх я боялся пойти. Вообще не
хотелось  оставаться в  доме, и я  серьезно  подумывал, не перебраться ли  в
картофельный амбар, не стать ли  снова полудиким  старым енотом, каким я был
для покойной Эдит после смерти ее первого мужа.
     Несколько часов бродил я по берегу  -  прошел до  Сагапонака и обратно,
возвращаясь памятью к бездумным спокойным дням, когда был отшельником.
     На кухонном столе лежала записка от кухарки, извините, от Эллисон Уайт,
что  ужин в духовке. Я поел.  Аппетит у меня всегда хороший. Немного  выпил,
послушал  музыку. За  восемь  лет армейской службы  я  выучился  одной очень
полезной вещи: засыпать в любых условиях, что бы ни случилось.
     Проснулся я часа в два ночи: кто-то теребил меня за шею, нежно так. Это
была Цирцея Берман.
     - Все уходят,  - спросонья пробормотал  я. - Кухарка  уже предупредила.
Через две недели они с Селестой уедут.
     - Да нет же, - сказала она.- Я поговорила с ними, они останутся.
     - Слава Богу! Но что вы им сказали? Ведь им все здесь так опротивело.
     - Я  обещала, что  не уеду, и  они  тоже решили остаться. Вы  бы  шли в
постель. К утру вы здесь закоченеете.
     - Хорошо, - нетвердо сказал я.
     - Мамочка уходила потанцевать, а теперь она снова  дома. Идите баиньки,
мистер Карабекян. Все в порядке.
     - Я никогда больше не увижу Шлезингера, - пожаловался я.
     - Ну  и что с  того? - сказала она.  -  Он никогда не любил вас, а вы -
его. Неужто не знаете?



     Этой ночью  мы заключили  нечто вроде контракта, обсудили его условия и
срок: ей нужно то, мне это.
     По соображениям, более понятным ей самой, вдова Берман предпочитает еще
пожить, работая над книгой, здесь, а не в Балтиморе. По  соображениям, более
чем  ясным для меня, я, увы, нуждаюсь в такой яркой личности, как она, чтобы
жить дальше.
     На  какую  главную  уступку  она пошла? Обещала больше  не упоминать  о
картофельном амбаре.



     Возвращаясь к прошлому:
     Во время  нашей  первой встречи Дэн Грегори дал  мне  задание  написать
сверх  реалистическое  изображение его  студии и  после этого сказал, что  я
должен выучить очень важное изречение. Вот оно: "А король-то голый".
     - Запомнил? А ну, повтори несколько раз.
     И я повторил: А король-то голый, а король-то голый, а король- то голый.
     - Прекрасное исполнение, - сказал он, - великолепно, высший класс. - Он
похлопал в ладоши.
     Как реагировать на это? Чувствовал я себя, как Алиса в Стране чудес.
     - Хочу, чтобы ты произносил это так же громко и убедительно всякий раз,
когда  будут  говорить  что-то  положительное  о так называемом  современном
искусстве.
     - Хорошо, - ответил я.
     -  Это не художники,  а сплошь мошенники, психи и дегенераты,  - сказал
он.  - А  тот  факт, что  многие принимают  их всерьез,  доказывает, что мир
свихнулся. Надеюсь, ты согласен?
     - Конечно, конечно - ответил я. Мне казались убедительными его слова.
     - Вот и Муссолини так думает. Я в восторге от Муссолини, а ты?
     - Да, сэр.
     - Знаешь, что прежде  всего сделал  бы  Муссолини,  приди он к власти в
этой стране?
     - Нет, сэр.
     - Сжег бы Музей современного искусства и запретил слово "демократия". А
потом объяснил бы  нам, кто мы есть  и  кем  всегда  были, и направил бы все
усилия  на увеличение производительности. Или  работай как следует, или  пей
касторку.
     Примерно через  год я осмелился спросить Дэна, кто  же мы, американские
граждане, такие, и он ответил:
     - Избалованные дети, которым нужен строгий, но справедливый Дуче, чтобы
растолковать, что мы должны делать.



     - Рисуй все в точности, как есть, - говорил он.
     - Да, сэр.
     Он указал на модель клиппера, маячившего в сумерках на каминной доске.
     -  Это,  мой  мальчик,  "Властелин  морей",  - сказал  он,  -  который,
используя  только  силу  ветра,  двигался  быстрее  большинства  современных
грузовых судов! Только подумай!
     - Да, сэр.
     - Когда  ты нарисуешь все, что есть в студии, мы вместе проверим каждую
деталь клиппера с увеличительным стеклом. Я укажу любую рейку в оснастке - и
ты должен будешь сказать, зачем она и как называется.
     - Да, сэр.
     - Пабло Пикассо так никогда не нарисует.
     - Да, сэр.
     Он  взял с оружейной  полки  винтовку  "Спрингфилд" образца  1906 года,
тогда это было  основным  оружием  пехоты  Соединенных  Штатов. Была  там  и
винтовка  "Энфилд", основное оружие британской пехоты, примерно из такой вот
винтовки его потом и убьют.
     - Нарисуй  эту  замечательную пушечку  так,  чтобы я  мог зарядить ее и
убить грабителя.
     Он указал  на небольшой выступ около дульного среза и спросил, что  это
такое.
     - Не знаю, сэр, - ответил я.
     - Ствольная накладка, сюда крепят штык, - сказал он. И посулил, что мой
словарь  увеличится  во много  раз,  а для  начала надо выучить материальную
часть винтовки,  там все  имеет  свое название. От  этой простой тренировки,
которую в армии  проходит каждый  новобранец,  мы  перейдем к изучению  всех
костей, мышц, сухожилий, органов, трубочек и ниточек человеческого тела, как
будто учимся в медицинском колледже. Когда он был учеником в Москве, от него
это тоже требовалось.
     Он добавил, что я получу и хороший  духовный урок, изучая  обыкновенную
винтовку  и  необыкновенно сложно  устроенное  человеческое  тело, поскольку
винтовка предназначена для того, чтобы это тело уничтожить.
     - Что олицетворяет добро, а что - зло? - спросил он у меня.  - Винтовка
или этот резиноподобный, трясущийся, хихикающий мешок  с костями, называемый
телом?
     Я сказал, что винтовка - зло, а тело - добро.
     - Но разве ты не знаешь, что американцы создали эту винтовку для защиты
своих домов и чести от коварных врагов? - спросил он.
     Тогда я сказал: все  зависит от того, чье  тело  и  чья винтовка, то  и
другое может быть как добром, так и злом.
     - Ну, и кто же принимает окончательное решение? - спросил он.
     - Бог? - предположил я.
     - Да нет, здесь, на земле.
     - Не знаю.
     - Художники, и еще писатели, все писатели: поэты, драматурги, историки.
Они -  судьи  Верховного Суда над  добром  и злом,  и  я член  этого суда, а
когда-нибудь, может, станешь им и ты!
     Ничего себе мания духовного величия!
     Вот я и  думаю:  может быть,  памятуя, сколько  крови  пролилось  из-за
превратно   понятых   уроков  истории,  самое  замечательное  в  абстрактных
экспрессионистах то, что они отказались состоять в таком суде.



     Дэн Грегори держал меня при себе довольно долго, около трех лет, потому
что я был  по-холопски услужлив, а он  нуждался  в компании после  того, как
оттолкнул  почти  всех  своих знаменитых друзей отсутствием чувства юмора  и
неистовостью  в политических спорах. Когда  я признался Грегори  в первый же
вечер, что  слышал с лестницы прославленный голос знаменитого У.С.Филдса, он
сказал, что никогда больше не пригласит в дом ни Филдса, ни Эла Джолсона, да
и всех остальных, пивших и ужинавших у него в тот вечер, - тоже.
     - Они просто ни черта не смыслят и смыслить не хотят, - заявил он.
     - Да, сэр.
     И он поменял тему, перейдя к Мерили Кемп. Она и так-то неуклюжа, да еще
напилась, вот и свалилась с лестницы. Наверно, он и правда так думал. Мог бы
показать лестницу, с которой она упала, ведь я  стоял на ступеньках. Но нет.
Достаточно просто упомянуть, что она упала с лестницы, и все. Какая разница,
с какой?
     Продолжая говорить о Мерили, он больше не  называл  ее по имени. Просто
говорил "женщина".
     -  Женщина  ни  за что  не признает себя  виноватой. Чем бы она себе ни
повредила, она не успокоится, пока не найдет мужчину, на которого можно  все
свалить. Правда?
     - Правда, - сказал я.
     - И  обязательно,  что  ни скажи, примет на свой счет, - добавил он.  -
Вовсе к ней не  обращаешься, даже не знаешь, что она  в комнате, а все равно
она считает, что ты ее непременно хочешь задеть. Замечал?
     - Да, сэр.  Когда  я слушал  его, мне  и впрямь  казалось,  что я и сам
замечал такое раньше.
     - Постоянно вбивают себе в голову, что им лучше тебя известно, как тебе
поступить, - говорит он.  -  Гнать  их надо подальше, а то все перепортят! У
них свои дела, у нас свои. Только мы же никогда не вмешиваемся в их дела,  а
они вечно суют нос в наши! Хочешь, дам хороший совет?
     - Да, сэр.
     -  Никогда не имей дело с женщиной, которая предпочла бы быть мужчиной.
Такая никогда не будет делать то, что положено делать женщине,  а значит, ты
погрязнешь во всех делах, и мужских и женских. Понял?
     - Да,сэр, понял.
     Он говорил, что женщина ничего не  может добиться ни в искусстве,  ни в
науке, или  в политике, или промышленности, потому что  ее  основное  дело -
рожать детей, помогать мужу и вести хозяйство. Предложил мне, если  не верю,
назвать десять женщин, добившихся  успеха хоть в чем-нибудь, кроме домашнего
хозяйства.
     Теперь, думаю, я бы  назвал, но тогда мне пришла в голову только Святая
Ионна д Арк.
     - Жанна д Арк! - воскликнул он. - Так она же гермафродит!



     Не знаю, к месту  или не к  месту  то,  что я хочу  рассказать,  может,
совсем не к месту. Это, конечно, самое незначительное  примечание к  истории
абстрактного экспрессионизма. И все же.
     Кухарка,  неохотно  покормившая  меня  первым   нью-йоркским  ужином  и
бормотавшая все время "что же потом? что же потом?", умерла через две недели
после моего появления. Это и оказалось "потом":  свалилась замертво в аптеке
на Тертл-бэй, всего в двух кварталах от дома.
     Но  вот  что интересно: в морге обнаружили, что она  и не женщина, и не
мужчина. Она была и то и другое. Она была гермафродит.
     И еще более  незначительное примечание:  на кухне Дэна Грегори ее место
сразу же занял Сэм By, китаец из прачечной.



     Через два  дня  после  моего приезда  из  больницы в инвалидном  кресле
вернулась Мерили. Дэн Грегори даже не спустился поздороваться  с ней. Думаю,
он не  оторвался бы от работы, даже если бы  загорелся дом. Так же,  как для
моего  отца,  когда  тот  делал  ковбойские  сапоги,  или  Терри  Китчена  с
пульверизатором,  или  Джексона Поллока, капающего краску на лежащий на полу
холст,  -   когда   Дэн   занимался  искусством,  мир  переставал  для  него
существовать.
     Я  и сам таким сделался после войны, и  это погубило мой первый брак, а
заодно  и желание стать  хорошим отцом. Трудно  мне было приспосабливаться к
обычной жизни  после войны, и тут я обнаружил нечто мощное  и непреодолимое,
словно действие  героина:  стоило  только  начать покрывать  всего-то  одним
цветом огромное полотно, как мир переставал для меня существовать.



     Полная сосредоточенность Грегори на собственной  работе по двенадцать и
больше часов в день означала для меня,  его ученика, почти полную свободу. У
него не было для меня заданий, и он не хотел тратить времени, придумывая их.
Велел  мне изобразить студию, но, вернувшись к своей работе, думаю,  напрочь
об этом забыл.



     Написал ли  я эту картину, да  так,  чтобы нельзя было  отличить  ее от
фотографии? Да, написал, написал.
     Но  кроме  меня,  всем было наплевать,  даже если  бы  я  и  не пытался
сотворить это чудо. Я настолько не заслуживаю внимания Грегори, настолько не
гений,  не Грегорян для  своего Бескудникова,  не конкурент, не восприемник,
никто, -  что с  тем  же успехом мог бы быть поваром, которому говорят,  что
приготовить на обед.
     Да  что угодно! Что угодно!  Ростбиф приготовить? Студию нарисовать? Им
это безразлично. Отварить цветную капусту?
     Ладно же! Я ему покажу!
     И показал.



     О  работе  для меня  думал  его  помощник, Фред  Джонс, авиатор  первой
мировой войны. Фред  сделал меня посыльным, чем нанес, видимо, страшный удар
посыльной   службе,  которой   он  обычно  пользовался.  Кого-то,   отчаянно
нуждающегося в работе, любой работе, скорее всего, выкинули  на улицу, когда
Фред вручил мне пригоршню жетонов метро и карту Нью-Йорка.
     Кроме того, он дал мне задание составить  каталог всех ценных предметов
в студии Грегори.
     - А это не помешает работе мистера Грегори? - спросил я.
     И он ответил:
     - Можешь перепилить его  пополам, распевая при этом "Звездно- полосатое
знамя" - и он не заметит. Главное, не попадайся ему на глаза, или под руку.



     Поэтому я торчал в студии, всего в нескольких шагах от Дэна  Грегори, и
заносил  в бухгалтерскую книгу перечень  обширной  коллекции штыков, когда в
дом вернулась Мерили. До сих пор помню,  какой зловещей магией веяло на меня
от этих острых ножей, которые закрепляют на дуле  винтовки. Один  был  вроде
заточенного  шомпола.  Другой  -  треугольного сечения, чтобы рана не  могла
закрыться и удержать кровь и вываливающиеся кишки. На третьем имелись зубья,
как у пилы, - наверное, кости  переламывать. Помню, я думал тогда о том, что
война - это сущий ужас, и теперь уже никакие  романтические картины, книжки,
рассказы из истории  никого, слава Богу,  не одурачат  и не втравят в  новую
войну.
     Теперь,   разумеется,  можно   купить  для   своего  малыша  автомат  с
пластиковым штыком в ближайшем магазине игрушек.



     Шум  снизу  возвестил  о  возвращении  Мерили.  Но  я,  так  многим  ей
обязанный, не поспешил вниз приветствовать ее. И кухарка, и моя первая жена,
наверно, были правы: я всегда с подозрением  относился к женщинам. Возможно,
предположила сегодня утром за завтраком Цирцея Берман,  я и свою мать считал
женщиной без веры: взяла и померла, обо мне не подумав.
     Может, и так.
     Короче говоря, Мерили послала за мной, и я вел себя очень  сдержанно. Я
же не знал, что  Грегори из-за  этих красок и холстов ее чуть на тот свет не
отправил. Но если бы  и знал,  все равно  бы держался сдержанно.  Вести себя
более  эмоционально  и  свободно  мне,   помимо   прочего,  мешало  ощущение
собственной бездомности, бессилия и неискушенности. Я был недостоин ее, ведь
она была прекрасна, как Мадлена Керолл, самая красивая из кинозвезд.
     Она,  должен  сказать, тоже  держалась  со  мной сдержанно  и  холодно,
возможно, отвечая формальностью на формальность. Кроме того,  была,  видимо,
еще  одна   причина:   она  хотела  показать   мне,   Фреду,  Грегори,  этой
кухарке-гермафродиту и всем остальным, что заставила  меня  проделать путь с
Западного побережья не из-за какого-то вздорного каприза.
     Ах, если  бы  я  мог вернуться  назад на машине  времени, какую бы я ей
предсказал невероятную судьбу:
     "Ты  останешься  такой  же прекрасной, как сейчас, но  будешь  гораздо,
гораздо  мудрее,  когда мы встретимся во Флоренции,  в  Италии, после второй
мировой войны.
     Чего ты только не переживешь во время этой войны!
     Ты с Грегори и Фредом  отправишься в Италию, Фреда  и  Грегори убьют  в
сражении  при  Сиди-Баррани в  Египте.  Потом  ты завоюешь  сердце  министра
культуры  при  Муссолини,  графа  Бруно Портомаджьоре, оксфордца, одного  из
крупнейших землевладельцев Италии.  К тому  же  окажется,  что всю войну  он
возглавлял британскую шпионскую сеть в Италии".



     Кстати, когда  я побывал у  нее во дворце после войны, она показала мне
картину, подаренную ей мэром Флоренции.  На картине  изображен  расстрел  ее
мужа фашистами незадолго до конца войны.
     Картина была  образцом  коммерческого китча, стиля,  в  котором  обычно
работал Дэн Грегори, да и сам я мог, и до сих пор могу работать.



     Как она понимала свое  положение тогда,  в 1933 году, в  разгар Великой
депрессии, обнаружилось, мне кажется,  в разговоре о пьесе Ибсена "Кукольный
дом". Только что вышло новое  массовое  издание Ибсена  с иллюстрациями Дэна
Грегори, так что мы оба прочли пьесу и много о ней говорили.
     Наиболее  выразительной  получилась   у  Грегори  иллюстрация  к  самой
последней сцене: Нора, главная героиня,  покидает свой комфортабельный  дом,
благополучную буржуазную семью, мужа, детей, слуг, решив, что должна обрести
себя, окунувшись в  реальную жизнь,  и  только тогда  сможет стать настоящей
матерью и женой.



     Так  кончается  пьеса.  Нора  не  позволит  больше  опекать  себя,  как
беспомощного несведущего ребенка.
     А Мерили сказала:
     -  А  по-моему,  это только начало  пьесы. Ведь  мы  так  и  не  знаем,
выдержала  Нора или  нет. Какую работу  могла  найти  тогда женщина? Нора же
ничего не  знает, ничего не умеет. У нее  нет ни гроша  на еду, и пристанища
никакого.



     В точно такой же ситуации, конечно, находилась и Мерили. Как бы жестоко
Грегори  с  ней  ни  обращался, ничего,  кроме голода и  унижений, не  ждало
девушку за дверями его комфортабельного дома.
     Через несколько дней Мерили сказала, что с пьесой ей все ясно.
     - Конец там фальшивый! - довольная собой, заявила она. - Ибсен приляпал
его, чтобы зрители ушли домой довольные. У него мужества не хватило сказать,
что действительно произошло, должно было произойти.
     - И что же должно было произойти? - спросил я.
     - Она должна была покончить с  собой, - ответила Мерили. -  Причем  тут
же, сразу - броситься под трамвай или еще как-нибудь, но сразу, еще до того,
как опустится занавес. Вот про что пьеса. Никто этого не понял, но пьеса вот
про что!



     У  меня  было немало  друзей,  покончивших  с  собой,  но  неизбежности
самоубийства,  которую  ощущала  Мерили   в   пьесе  Ибсена,  я  так  и   не
почувствовал.  Это непонимание, возможно, еще одно  свидетельство того,  что
слишком я зауряден для занятий серьезным искусством.
     Вот  мои  друзья-художники  из  числа  покончивших   с  собой,   причем
прославились все, только одни при жизни, а другие - после смерти:
     Аршил  Горки*  повесился  в  1948  году. В  1956 году  Джексон  Поллок,
набравшись как  следует, разогнался  на пустынном шоссе и врезался в дерево.
Как раз незадолго перед этим от меня ушла первая жена с  детьми. А через три
недели Терри Китчен выстрелил себе в рот из пистолета.

     /* Аршил Горки (1904-1948), американский художник, один из  основателей
абстракционизма./

     Давно, когда еще Поллок, Китчен и я жили в НьюЙорке и  пили напропалую,
в баре "Кедр" нашу троицу прозвали тремя мушкетерами.
     Банальный вопрос: кто из трех мушкетеров жив и по сей день?
     Ответ: я один.
     Да, а Марк Ротко,  у  которого  в аптечке хватило  бы снотворного слона
убить, зарезался ножом в 1970 году.
     На какие мысли наводят  эти мрачные примеры  радикального недовольства?
Только на одну: есть  люди с действительно сильным характером, а  есть более
мягкотелые, так вот, мы с Мерили относимся ко второй категории.
     Насчет Норы из "Кукольного дома" Мерили сказала так:
     - Лучше бы ей остаться дома и жить по-старому.



     Мир держится почти  целиком на вере, не важно,  основана  она на истине
или на заблуждении, и  в молодости я верил,  что  организм здорового мужчины
перерабатывает неизвергнутую сперму в  вещества, которые делают его сильным,
веселым, смелым и  способным к  творчеству.  Дэн  Грегори тоже  в это верил,
верили и мой отец, и армия Соединенных Штатов, и бойскауты Америки, и Эрнест
Хемингуэй. И я,  заходя  далеко  в  своих эротических фантазиях, представлял
себе близость с Мерили, вел себя порой так, будто между нами что-то есть, но
все это  лишь для  того,  чтобы выработалось  побольше  спермы,  а из  нее -
благотворно влияющих на мужчину веществ.
     Потерев  ноги о ковер, я кончиками пальцев неожиданно касался шеи, щеки
или запястья Мерили, ее ударяло током. Своеобразная порнография, а?
     Еще я  уговаривал  ее  улизнуть  со  мной и  сделать такое, отчего  Дэн
Грегори,  узнай он об этом, пришел бы в бешеную ярость,  - а именно  пойти в
Музей современного искусства.
     Однако она явно не собиралась поощрять мои эротические поползновения, я
для  нее  был  просто собеседник, порой забавный. Она  любила  Грегори,  это
во-первых, а вовторых, благодаря ему мы могли без особых потрясений пережить
Великую депрессию. А это главное.
     А  между  тем мы  наивно доверялись искусному  соблазнителю, против чар
которого были беззащитны. И было  слишком поздно давать задний ход, когда мы
поняли, как далеко зашли.
     Хотите знать, какому соблазнителю?
     Музею современной живописи.



     Мои успехи, казалось, подтверждали  теорию чудодейственных витаминов, в
которые превращается  неизрасходованная  сперма. На побегушках  у Грегори  я
научился с ловкостью обжившей канализацию  крысы добираться на Манхеттене от
места к  месту кратчайшим  способом. Я во много раз  увеличил  свой словарь,
выучив  названия  и функции всевозможных организмов  и вещей.  Но вот  самое
потрясающее  достижение:  мастерскую Грегори  в  мельчайших  подробностях  я
написал всего за шесть месяцев!  И  кость  получилась костью, мех  -  мехом,
волосы - волосами, пыль  -  пылью, сажа - сажей,  шерсть - шерстью, хлопок -
хлопком,  орех -  орехом,  дуб  -  дубом,  и  железо, сталь  - все  было как
требовалось, и лошадиная  шкура была лошадиной,  коровья  - коровьей, старое
было старым, новое - новым.
     Вот так. И  вода,  капавшая из люка в потолке, не  только как настоящая
вызывала ощущение  сырости,  мало  того: в каждой  капельке, если посмотреть
через лупу, отражалась вся эта проклятая студия! Неплохо! Неплохо!



     В голову  только что,  Бог знает  откуда,  пришла мысль: не древняя ли,
почти  универсальная вера,  что  сперма  может быть преобразована в полезное
действие, подсказала очень похожую формулу Эйнштейна: "Е = МС2?



     - Неплохо, неплохо, - проговорил Грегори, глядя  на картину, и я решил,
что у  него  такое же  чувство, как у Робинзона Крузо, обнаружившего, что на
своем острове он больше не один. Теперь придется считаться со мной.
     И тут он сказал:
     -  Неплохо - это  ведь  то  же самое, что  неважно, а  то и  еще  хуже,
согласен?
     Прежде, чем  я успел сформулировать ответ, картина  полетела в пылающий
камин,   тот  самый,  на  полке  которого  лежали   черепа.   Шесть  месяцев
кропотливого труда мгновенно вылетели в трубу.
     Совершенно ошеломленный, прерывающимся голосом я спросил:
     - Что в ней плохого?
     - Души в ней нет, - ответил он с явным удовлетворением.
     Итак,  я  попал в рабство к новому Бескудникову, граверу Императорского
монетного двора!



     Я понимал, чем он недоволен, и его недовольство не выглядело смешным. В
картинах самого  Дэна  Грегори вибрирует  весь  спектр его  чувств -  любви,
ненависти,  равнодушия,  какими бы  старомодными  ни  казались  эти  чувства
сегодня. Если  посетить частный музей  в Лаббоке,  Техас,  где в  постоянной
экспозиции  выставлены многие его картины, они создали бы подобие голограммы
Дэна Грегори. Можно рукой по ней провести, можно пройти  сквозь нее,  но все
равно - это Дэн Грегори в трех измерениях. Он жив!
     С  другой  стороны, если бы я, упаси Боже, умер,  а  какой-то волшебник
восстановил бы мои картины, от той первой, сожженной Грегори, до  последней,
которую я  еще, может быть, напишу, и они висели бы  в огромной ротонде,  да
так, чтобы их души концентрировались в одной фокальной точке, и  если бы моя
мать,  и  женщины, которые клялись, что любят меня, а  это Мерили,  Дороти и
Эдит, и лучший  друг мой,  Терри Китчен, стояли бы часами  в этой точке, они
обо  мне  даже  бы не вспомнили - не с чего, ну, разве что случайно. В  этой
точке  не  было бы ничего  от их незабвенного Рабо Карабекяна, да  и  вообще
никакой духовной энергии!
     Каков эксперимент!



     О, я знаю, немного раньше я оговорил Грегори, написал, что его работы -
только застывший  моментальный  слепок  жизни,  что  они не воспроизводят ее
поток, обозвал его умельцем изготовлять чучела. Но никто не смог бы передать
насыщенность  момента,  запечатлевшегося в глазах этих, так сказать,  чучел,
лучше Дэна Грегори.
     Цирцея Берман спрашивает, как отличить хорошую картину от плохой.
     Лучше  всего,  хоть и кратко, -  говорю  я,  -  ответил на этот  вопрос
художник  примерно  моих  лет,  Сид Соломон,  который обычно  проводит  лето
неподалеку.  Я подслушал,  как он об этом  разговаривал  с одной хорошенькой
девушкой на коктейле лет пятнадцать назад. Девушка прямо в рот ему смотрела,
и все-то  ей  надо  было  знать!  Явно  хотела у  него  выведать  о живописи
побольше.
     - Как  отличить хорошую картину от плохой? - переспросил Сид. Он венгр,
сын жокея. У него потрясающие усы, загнутые как велосипедный руль.
     - Все, что  нужно, дорогая, - это посмотреть миллион картин, и тогда не
ошибешься.
     Как это верно! Как верно!



     Возвращаясь к настоящему:
     Должен рассказать эпизод, который произошел вчера днем, когда появились
первые посетители, после того, как состоялась, выражаясь языком декораторов,
"реконструкция"    холла.    В    сопровождении   молодого    чиновника   из
Государственного  департамента  приехали  три  советских  писателя: один  из
Таллинна, откуда родом  предки  миссис Берман  (если, разумеется  не считать
Садов Эдема), и  два из Москвы, родного города Дэна Грегори.  Мир тесен. Они
не говорили по английски, но сопровождающий прилично переводил.
     Они ничего не сказали о холле, зато, в отличие от большинства гостей из
СССР,  показали себя  утонченными  знатоками  абстрактного  экспрессионизма.
Правда, уходя, им захотелось узнать, почему такая мазня висит в холле.
     Тут я  прочел им лекцию миссис Берман об ужасах,  которые  ожидают этих
малюток,  и  едва  не довел  их до слез. Они ужасно  смутились.  Стали бурно
извиняться, говорить, что не поняли истиной сути  литографий, а  вот теперь,
когда я  объяснил, единодушно  считают эти  картины  самыми значительными  в
коллекции. А потом  ходили от картины к картине,  сокрушались насчет горькой
судьбы, уготованной  этим  девочкам. Все это  почти  не  переводилось, но  я
ухватил слова "рак", "война" и тому подобные.
     Полный успех, у меня ладони болят от рукопожатий.
     Никогда еще посетители не прощались со мной так пылко! Обычно им вообще
нечего сказать.
     А эти  что-то кричали мне  с улицы, трогательно, во весь рот улыбались,
кивали головами. И я спросил  молодого человека из Госдепартамента, что  они
кричат, а он перевел:
     - Нет - войне! Нет - войне!



     Возвращаясь в прошлое:
     Когда Дэн Грегори сжег мою картину, почему я не поступил с ним так, как
он когда-то с Бескудниковым? Почему не высмеял его и не ушел, отыскав другую
работу?  А  вот  почему:  к  тому  времени  я  уже  многое  понимал  в  мире
коммерческого искусства и знал, что художников  вроде меня пруд пруди, и все
умирают с голода.
     Подумать только, как много я терял: собственную комнату, приличную  еду
три раза в день, занимательные поручения, позволявшие странствовать по всему
городу,  наконец, общество  прелестной  Мерили, с  которой я  проводил массу
времени.
     Дураком бы я был, если б ради самолюбия пожертвовал своим счастьем!



     Когда умерла кухарка-гермафродит, Сэм By, китаец  из прачечной, захотел
поработать  у нас на  кухне, и его  наняли. Сэм By  великолепно готовил  - и
обыкновенные американские блюда, и изысканные китайские, а кроме того, как и
раньше позировал, когда Грегори писал матерого преступника Фу Манчу.



     Снова в настоящее:
     Цирцея Берман сегодня за  ленчем  сказала, что, раз  занятия  живописью
доставляли мне такое удовольствие, надо снова начать писать.
     Покойная  Эдит  как-то тоже  дала мне этот  совет, и  я  ответил миссис
Берман  так,  как в свое  время  Эдит: "Я  сделал  все посильное,  чтобы  не
относиться к себе серьезно".
     Она   спросила,   что   доставляло   мне   больше   всего   радости   в
профессиональной  жизни,  когда   я  занимался  только   искусством:  первая
персональная  выставка,  продажа   картины  за  огромную  сумму,  дружба   с
собратьями по кисти, похвала критиков, - что?
     - Мы много  говорили об этом в свое  время, - ответил я, - И сошлись на
том, что если нас с холстами да красками посадить в индивидуальную капсулу и
забросить  в  космос,  то  у  нас все равно  останется то,  что  мы любим  в
живописи, - возможность наносить краску на холст.
     Я  в  свою очередь  спросил  ее,  что  всего  радостнее  для  писателя:
прекрасная рецензия, колоссальный аванс,  экранизация, или когда видишь, как
твою книгу читают, - что?
     И она сказала, что тоже была бы счастлива, если б ее посадили в капсулу
и  забросили  в  космос, но  при условии, что  с  ней законченная  набранная
рукопись и в придачу кто-нибудь из издательства, где она печатается.
     - Не понял, - сказал я.
     - Для меня момент высшего наслаждения - когда я передаю рукопись своему
издателю и говорю: "Вот! С этим покончено. Больше не желаю этого видеть".



     Снова в прошлое:
     Не одна  Мерили Кемп была в западне, как  Нора в "Кукольном доме", пока
она  не выкинула свой фортель. Я тоже был в западне. А потом понял: есть еще
третий такой  же  - Фред Джонс. Казалось  бы, красивый, величавый,  гордится
положением помощника великого художника Дэна Грегори, но и он - та же Нора.
     После первой  мировой войны жизнь Фреда  Джонса все катилась и катилась
под откос, но  на войне у него проявился талант запускать в воздух платформы
с крыльями с пулеметами. Когда он в первый раз поднял в небо эту штуковину -
аэроплан,  то,  должно  быть,  испытал то же  чувство, что  и Терри  Китчен,
впервые взявший в  руки пульверизатор. А второй раз Фред Джонс испытал то же
чувство, когда всадил  пулеметную  очередь во что-то  голубеющее перед ним и
увидел, как летевший впереди самолет выписывает спираль  из дыма  и огня,  а
потом падает вниз и взрывается солнечной вспышкой.
     Красота!  Такая  неожиданная,  такая  совершенная!  И  до   чего  легко
достижимая!
     Фред  Джонс   мне  как-то  сказал,  что  дымные  росчерки,  оставляемые
падающими самолетами  и продырявленными  аэростатами, -  это самое красивое,
что он видел на свете.
     А  теперь  мне  кажется, что восторг,  который вызывали  у  него  дуги,
спирали  и  дымовые пятна  на  небе,  можно  сравнить с  ощущениями Джексона
Поллока, когда тот видел, как растекаются капли краски на холсте, лежащем на
полу студии.
     То же  чувство  счастья! Только в том,  что  делал  Поллок, недоставало
самого привлекательного для толпы - самопожертвования.



     Вот, по-моему, суть происходившего с Фредом Джонсом:
     Авиаполк стал  его домом - так  же, как  для меня в свое время саперная
рота.
     А потом его вышвырнули - по той же причине, что меня: он лишился глаза.
     И  если  на машине времени я мог  бы вернуться  в Великую депрессию, то
сделал бы себе, юнцу зеленому,  страшное предсказание: "Эй ты, самоуверенный
армянский мальчишка! Послушай-ка. Знаешь, почему Фред Джонс такой странный и
такой мрачный? И сам будешь таким же - одноглазым ветераном, который  боится
женщин и не приспособлен к жизни на гражданке".
     Тогда, в юности, мне  было  любопытно, каково  это  -  без  глаза, и  я
экспериментировал,  прикрывая один глаз рукой. Смотрел одним глазом,  но мир
не казался таким уж обедненным. Я и сейчас не ощущаю, что отсутствие глаза -
такая уж серьезная помеха.
     Цирцея Берман буквально  в первый же  час  нашего  знакомства спросила,
каково быть  одноглазым. Ведь она может спросить кого угодно о чем угодно  и
когда угодно.
     - Да нормально, - ответил я, - катаюсь как сыр в масле.



     Вспоминаю    Дэна    Грегори:    недаром    У.С.Филдс    называл    его
"недомерком-арапахо" -  сам-то  похож  на индейца,  а на  побегушках  у него
Мерили и Джонс. Думаю, они бы замечательно подошли для иллюстрации Грегори к
какому-нибудь  рассказу  из  времен Римской  империи:  император,  а  за ним
послушно ходит пара белокурых голубоглазых пленников-германцев.
     Занятно,  что  пленником, которого  Грегори всегда  таскал  за собой на
людях, был Фред, а  не  Мерили. Фред  сопровождал  его на званые  вечера, на
лисью охоту в Виргинии, в круизы на яхте "Арарат".
     Не вдаваясь  в  подробности, могу со всей  определенностью сказать, что
Грегори и Фред были мужчины как мужчины. Никакие не гомосексуалисты.
     Уж не берусь  судить, почему, но Грегори не имел ничего против наших  с
Мерили  длинных прогулок по  Манхеттену,  во время которых на  нее  по  три,
четыре раза  оборачивались прохожие. Видно, понять не могли, как такой юнец,
явно не родственник, добился расположения этой удивительно красивой женщины.
     - Все думают, у нас любовь, - сказал я однажды во время прогулки, и она
ответила:
     - Правильно думают.
     - Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.
     - Как ты думаешь, что такое любовь? - спросила она.
     - Да я не знаю.
     - Тогда знай, что лучшее в  любви -  бродить вот так и радоваться всему
вокруг. Если ничего другого у тебя не будет, жалеть нечего.
     И  тут  мы  -  наверно,  раз  в  пятидесятый   -  отправились  в  Музей
современного искусства. Уже около трех лет прожил  я в Нью-Йорке, и мне было
почти двадцать. Теперь я уже не был подающим надежды учеником. Я был наемным
служащим у художника,  и хорошо, что имел хоть такую работу. Множество людей
охотились за любой работой  и ожидали конца  Великой депрессии, чтобы  снова
началась нормальная жизнь. Но пришлось  пережить новую мировую войну, прежде
чем началась нормальная жизнь.
     Как она вам? Ведь у нас сейчас нормальная жизнь.



     Но  позвольте сказать вам, что  жизнь казалась  сущим адом в 1936 году,
когда  Дэн Грегори  застукал  нас  с Мерили выходящими из Музея современного
искусства.



     Дэн Грегори  застукал  на  с  Мерили выходящими  из Музея  современного
искусства в день Святого Патрика*, когда вверх  по Пятой авеню - полквартала
от музея  -  с трещотками  и барабанным  боем  двигался традиционный  парад.
Лимузин  Грегори  с  поднимающимся  верхом  -   самое  прекрасное   средство
передвижения,  производившееся  в Америке, -  из-за этого  парада застрял  в
пробке  как раз перед входом в музей.  За рулем сидел бывший авиатор  первой
мировой войны Фред Джонс.

     /* 17 марта - Национальный праздник Ирландии./

     Я так и не выяснил, что  со своей спермой делал Фред. Скорее всего, как
и я,  накапливал  ее. Так  я, во всяком случае, думаю,  припоминая,  как  он
выглядел за рулем роскошного лимузина Грегори. Но  черт с ним, с Фредом. Еще
некоторое время, пока его не  убьют  в Египте, с  ним все будет в порядке, а
вот мне предстояло окунуться в  самостоятельную  жизнь и при этом попытаться
устоять на ногах.
     На всех было что-то зеленое. Тогда, да и сейчас, чтобы не провоцировать
стычек  с   католиками-ирландцами,  даже  черные,   выходцы   с   Востока  и
евреи-хасиды надевали что-нибудь зеленое. И Мерили, и Грегори, и я, и Фред -
все мы были в зеленом. Дома, на кухне, Сэм By тоже надел зеленое.
     Грегори так и трясло от гнева. Ткнув в нас пальцем, он заорал:
     - Поймал! Стоять на месте! Вот я с вами поговорю.
     Он  выбрался  из машины, продрался сквозь  толпу и  встал  перед  нами,
расставив ноги, сжав кулаки. Мерили он бил часто, но меня, конечно, ни разу.
Странно, меня еще никто не бил. Так никто и не побил никогда.
     Вся  эта  катавасия,  конечно,  возникла  из-за  секса:  юность  против
старости,  деньги  и  власть  против  физической  привлекательности,  тайные
мгновенья  запретной радости  и всякое  такое - но  Грегори говорил только о
благодарности, о преданности и современном искусстве.
     Что до современного искусства: картины в  музее большей частью написаны
до  первой мировой войны, когда  нас с  Мерили еще и на свете  не было! В то
время общество с  большим  трудом принимало изменения стиля  живописи.  Зато
теперь, конечно, все необычное сразу же провозглашают шедевром!



     - Паразиты!  Твари  неблагодарные!  Поганцы маленькие, обманывать  меня
вздумали!  -  бушевал  Грегори.  -  Любящий  папа  просил  только  одного  в
доказательство  вашей  преданности - никогда не ходить в  Музеи современного
искусства.
     Думаю, из тех, кто слышал его  крики, многие и не знали, что мы стоим у
входа в музей. Думали, наверно, что  он  накрыл  нас,  когда мы  выходили из
отеля или  меблирашек, в  общем, оттуда, где для  любовников всеща  найдется
постель. И если поняли  его "папа" буквально, то, разумеется, решили, что он
мой отец, а не ее, ведь мы с ним так похожи.
     - Это  дело принципа!  Неужели  не понятно? Знак  того,  что вы на моей
стороне, а не на  их. Плевать мне, что вы смотрите всякий хлам. Но вы  - моя
команда  и должны были этим  гордиться. -  Он задыхался от  гнева  и яростно
мотал головой.
     - Вот почему  я поставил очень простое, очень легко выполнимое условие:
не смейте ходить в Музей современного искусства!



     Напуганные его натиском, мы, кажется, даже  не разжали рук. Из музея мы
вышли довольные, взявшись за  руки, словно деревенская парочка. Возможно, мы
так и стояли перед ним, взявшись за руки, словно деревенская парочка.
     Только сейчас  я осознал:  Грегори накрыл нас в тот момент, когда между
нами уже  было молчаливое  согласие,  что  нынче мы  будем  вместе.  Понимаю
теперь, мы себя уже не контролировали и, даже если бы не  налетели  на него,
все равно в тот день стали бы  любовниками. Раньше, рассказывая эту историю,
я всегда подчеркивал, что, если бы мы на него не напоролись, ничего бы между
нами не было.
     Как бы не так!



     -  Мне наплевать,  чем вы  там любуетесь,  - кричал он.  - Я просил  об
одном: не оказывать уважения заведению, в котором мазки,  плевки, пачкотня и
блевотина  сумасшедших,  всяких   там  дегенератов  и  шарлатанов  считаются
великими творениями, достойными поклонения.
     Восстанавливая в памяти  его слова,  поражаюсь,  как осторожно в те дни
мужчины,  даже в  гневе,  выбирали выражения в присутствии  женщин и  детей,
избегая слов вроде "х...я" или "срань".
     Цирцея  Берман считает, что  нет  ничего  дурного,  если  в наше  время
запретные  прежде слова употребляют все и каждый,  ведь женщины, да и  дети,
без всякой застенчивости говорят обо всем, что  касается  тела, а значит,  и
обходиться со своим телом будут разумнее.
     -  Возможно,  - сказал я. - А  вы не думаете,  что  такая откровенность
приводит еще и к тому, что они ничего толком выразить не умеют? - И напомнил
привычку кухаркиной  дочки  именовать всех,  кто по какой-то  причине ей  не
нравится, "жопа занудная".
     - Ни разу не слышал  от Селесты объяснений, чем же ее недруги заслужили
эту кличку, позаимствованную из проктологии.



     - Вы не могли обидеть меня больнее, -  продолжал Грегори, пустив в  ход
свой знаменитый  британский акцент. - Ты мне был как сын, - сказал он мне, -
а  ты дочкой,  -  это относилось к  Мерили,  - и  вот благодарность! И самое
обидное даже не то,  что вы туда пошли. Нет.  Самое  обидное,  что вы такими
счастливыми  оттуда  вышли!  Это  же  издевательство надо  мной и всеми, кто
пытается сохранить чистоту в искусстве!
     Он  заявил, что сейчас  же  едет на Сити-Айленд, где в сухом доке стоит
"Арарат", и будет жить на яхте до тех пор, пока Фред  ему не сообщит, что мы
убрались из дома  на Сорок восьмой улице и даже следов  нашего пребывания не
осталось.
     - Убирайтесь! Скатертью дорога, больно вы мне нужны, паршивцы!
     Полный  сюрреализм,  а еще  таким  реалистом  считается! Поселиться  на
восмидесятифутовой  яхте  в  сухом  доке!  Входить  и   выходить  по  трапу,
пользоваться бортовым туалетом и телефоном!
     А вспомните,  какую  эксцентричную  студию  он сотворил  -  воплощенная
галлюцинация, сколько туда вложено усилий и затрат!
     И  в конце  концов он  так  все устроит, что вместе с лучшим другом его
убьют в Египте в итальянской форме!
     Жизнь Дэна Грегори, если не считать его живописи, связана с реальностью
и здравым смыслом меньше, чем самое радикальное современное искусство!



     Репортаж  из  настоящего:  подробно  меня  расспросив,  Цирцея   Берман
установила,  что ни одной книги своего бывшего лучшего друга Пола Шлезингера
я так и не дочитал до конца.
     А она, оказывается, с тех  пор как живет здесь, прочла их все до одной.
Они  у меня  все  есть. Занимают  в  библиотеке  свою почетную полочку, и на
каждой дарственная  надпись его  рукой, свидетельство того, как мы  близки с
Полом вот уже столько  лет.  Я читал рецензии почти на все  его книги и ясно
представляю себе, как они котируются.
     Пол,  думаю, подозревал, что я не читал его книг, хотя, конечно, мы про
это никогда  не говорили. В  обычной жизни человек  он безответственный,  и,
зная это, я не могу относиться серьезно к его  книгам. Ну как я буду всерьез
воспринимать то, что  написано в них о любви и ненависти, о Боге и человеке,
о том, оправдывает ли цель средства и так далее? Впрочем, вот что:  мы с ним
квиты.  Он  никогда  не  ставил  меня  высоко  ни  как  художника,  ни   как
коллекционера, да и с чего бы?
     Так что же нас связывало?
     Одиночество и раны, полученные во второй мировой войне. Тяжелые раны.



     Цирцея  Берман  нарушила договор  молчания о  тайне запертого амбара. В
библиотеке  она  обнаружила  толстую  иллюстрированную  книгу  со  сломанным
переплетом - страницы потрепаны, да еще и в пятнах от пальцев, перепачканных
краской, хотя книга вышла только  три года назад. В книге изображена военная
форма практически всех родов войск всех армий, принимавших участие во второй
мировой войне. Миссис Берман без обиняков спросила, имеет ли книга отношение
к тому, что в амбаре.
     - Может, да, а может, и нет, - ответил я.
     Но вам по секрету скажу: - имеет, еще как имеет.



     От музея мы с Мерили плелись домой как выпоротые детишки. Временами нас
вдруг разбирал смех, и мы, цепляясь друг за  друга, хохотали и хохотали. Так
вот всю дорогу ластились друг к другу, и все больше нас друг к другу тянуло.
     Остановились  посмотреть, как  дерутся  двое  белых у  бара на  Третьей
авеню. Зеленого  ничего нет ни на  том, ни на  другом. Они переругивались на
непонятном  языке. То ли македонцы, то ли баски, то  ли с Фризских островов,
Бог их знает.
     Мерили  слегка  прихрамывала  и чуть-чуть  клонилась влево -  результат
того, что один армянин  спустил ее с лестницы.  Зато другой  армянин обнимал
ее, зарывался головой  ей в  волосы и все прочее,  а  в штанах у  него  было
такое, что хоть кокосовый орех коли.
     Мне  нравится воображать нас мужем и  женой. Сама жизнь может сделаться
священной. В  мечтах мы вместе  покидали Сады Эдема,  и так вот, поддерживая
друг друга,  влачились через пустыню,  преодолевая  испытания  -  большие  и
малые.
     Не знаю, почему нам было так весело.
     Напомню  о нашем возрасте: мне было около двадцати, ей двадцать девять.
А человеку, которому мы собирались  наставить рога или что-то в этом роде, -
пятьдесят три,  и жить ему оставалось  всего семь лет, совсем  не мало,  как
подумаешь теперь. Воображаю - иметь сейчас впереди еще целых семь лет!



     А  может, нам  было так весело оттого, что  вот-вот  наши тела займутся
кое-чем  еще, что им предназначено на земле,  а предназначено ведь не только
есть, пить да спать. И не было тут ни мести, ни вызова, ни грязи. Мы же не в
постели Грегори этим занялись, где  Мерили спала  с ним, не в  постели Фреда
Джонса  в  соседней   комнате,   не  в  ослепительной  комнате  для  гостей,
напоминавшей апартаменты времен Французской империи, не в студии и даже не в
моей постели, хотя могли бы  выбрать местечко где угодно, кроме подвала, - в
доме ведь  не  было никого, кроме Фу Манчу.  Наше  безумное соитие в  чем-то
предвосхищало абстрактный экспрессионизм, это было просто соитие - и все.
     Да,  и  мне вспомнился рассказ художника  Джима Брукса  о  том,  как он
работал, да и все абстрактные экспрессионисты работали примерно так же.
     - Накладываю первый мазок, - говорил он. - А дальше половину работы, не
меньше, делает холст.
     Полотно,  если  дело  пошло  хорошо,  после  первого   же   мазка  само
предлагает,  даже диктует,  что  делать.  У нас  с  Мерили первым мазком был
поцелуй у  двери,  как  только  мы  вошли в  дом,  долгий, влажный,  жаркий,
головокружительный поцелуй.
     Такая вот живопись!



     Наше  с Мерили  полотно  потребовало новых,  более влажных  поцелуев, а
потом - полуобморочного, самозабвенного возбужденного танго, ощупью вверх по
лестнице, через парадную столовую. Случайно опрокинули кресло,  поставили на
место. Полотно  - оно  делало даже не половину,  а все -  погнало нас  через
буфетную в  заброшенную каморку  футов в  восемь. Там не  было ничего, кроме
продавленной  софы, наверно, оставшейся от  прежних хозяев. Крошечное оконце
смотрело на голые вершины деревьев заднего дворика.
     Мы  не нуждались в дальнейших подсказках полотна. Мы знали, что делать,
чтобы получился шедевр. И он у нас получился.



     Я  тоже не нуждался в подсказках опытной женщины. Я тоже знал, что  мне
делать.
     Раз - и еще - и еще! И был такой отклик! Да я же  всю жизнь только этим
и занимался! А какие радости впереди! Всю оставшуюся жизнь  буду  делать это
постоянно, черт подери!
     И делал. Только так хорошо мне уже никогда не было.
     Больше  никогда  полотно жизни не помогало  мне  с  партнершей  создать
любовный шедевр, если позволительно так выразиться.
     Стало быть, как  любовник Рабо Карабекян хоть один шедевр да создал, он
был сотворен  в  тайне и  исчез  с  лица  земли  еще  быстрее,  чем картины,
сделавшие  меня  сноской  в истории  живописи. Создал  ли я что-нибудь,  что
переживет  меня,  если не  считать  презрения  первой  моей жены,  сыновей и
внуков?
     А мне не все ли равно?
     А другим не все ли равно?
     Горе мне. Горе всем тем, кто оставляет после себя  так мало стоящего  и
долговечного!



     Как-то,  уже после войны, я  разоткровенничался с Терри Китченом о трех
идеальных  часах  с  Мерили,  о  блаженном ощущении парения в  космосе, и он
сказал:
     - Ты пережил "_анти-эпифанию_", вот как.
     - Что?
     - Теория такая, я сам ее изобрел, - сказал он.  Живописью он тогда  еще
не занимался,  а вот поболтать любил, это было  задолго до того, как я купил
ему  распылитель  для  краски.  Раз  уж  на  то  пошло,  я  тогда  тоже  был
просто-напросто  болтун,  а с  художниками просто  дружил. Я собирался стать
бизнесменом.
     - В Боге плохо не то, что Он редко дает  о себе знать. Наоборот, беда в
том,  что  Он  держит за шкирку и  тебя,  и  меня, и всех;  держит  -  и  не
отпускает.
     Как  раз сегодня он, оказывается, провел день в музее Метрополитен, где
полно  картин, на  которых Бог дает наставления Адаму  и  Еве,  Деве  Марии,
разным святым мученикам и т.д.
     - Если верить художникам, такие моменты очень редки, но только встречал
ты кретинов, которые верят художнику? - сказал он и заказал еще одно двойное
виски, а я, разумеется, заплатил.
     - Эти моменты часто  называют эпифаниями, и,  уверяю тебя,  они  так же
обыкновении, как обыкновенная домашняя муха.
     - Понимаю, - сказал я. Кажется, Поллок тоже сидел там и прислушивался к
разговору, хотя мы трое еще не успели прославиться  как "три мушкетера". Он,
в отличие от  нас,  занимался живописью  по-настоящему и  болтать  не любил.
Когда Терри сделался художником, он тоже научился молчать.
     - Значит, блаженно парил в космосе? - переспросил  Китчен. - Прекрасный
пример "_анти-эпифании_", редчайший  момент, когда Господь Бог отпустил твой
загривок  и  позволил тебе на  минутку  стать  человеком. Долго  длилось это
ощущение?
     - Может, с полчаса, - ответил я.
     Он откинулся на спинку стула и с удовлетворением сказал:
     - Вот видишь!



     Кажется, в тот же день я снял у одного фотографа студию для нас с Терри
на чердаке большого дома около Юнион-сквер. Студии на  Манхеттене в то время
были очень дешевы. И вообще художник мог  позволить  себе жить в  Нью-Йорке.
Представляете?
     Сняв студию, я сказал Терри:
     - Жена узнает - убьет.
     - А ты устрой ей семь анти-эпифании в неделю, она будет так благодарна,
что сможешь спокойно удирать.
     - Легко сказать, - ответил я.



     Те,  кто  уверен,  что  романы  Цирцеи  Берман,  она  же Полли Медисон,
расшатывают устои американского общества, ибо рассказывают  школьницам,  как
легко  забеременеть,  если не  принять  меры,  и о  прочем  в  том же  роде,
безусловно сочли бы богохульством идею Терри насчет  анти-эпифании. А  я вот
не вспомню  никого,  кто усерднее  Терри  стремился бы к достойному служению
Богу.  Он  мог  бы сделать  блестящую карьеру  в юриспруденции, бизнесе  или
занявшись финансами или политикой. Кроме того, он был прекрасным пианистом и
великолепным  спортсменом.  Оставшись  в армии,  он быстро дослужился бы  до
генерала, а возможно - до председателя Комитета начальников штабов.
     Но когда мы познакомились, он уже оставил подобные  мысли и хотел стать
художником,  хотя никогда живописи не  учился и  даже примитивного яблока не
мог нарисовать.
     - Пора начать делать что-то стоящее! - сказал он. - А живопись - это то
немногое, чего я еще не попробовал.



     Знаю,  многие  считали, что  Терри  умеет  рисовать, и,  если  захочет,
получается похоже. Но единственное подтверждение  тому  - маленький фрагмент
картины, которая  раньше висела  в моем  холле. Он никогда не давал названия
этой картине, но она широко известна как "Таинственное окно".
     За исключением одного  фрагмента, картина эта  - типичный  китченовский
экспромт, сделанный  пульверизатором, - яркий  цветовой вихрь, вроде вида на
циклон  со спутника. Но  один фрагмент, если рассмотреть  его внимательно, -
это не что иное, как перевернутая  копия "Портрета  мадам Икс в полный рост"
Сингера Сарджента*,  -  те же  прославленные  молочно-белые  плечи,  носик с
горбинкой и все остальное.

     /* Джон Сингер Сарджент (1856-1925), американский портретист./

     Простите,   должен   разочаровать:   эту   причудливую   вставку,   это
таинственное  окно  сделал не Терри,  он  такого сделать просто  не мог.  По
настоянию Терри фрагмент этот написал банальный иллюстратор с нелепым именем
- Рабо Карабекян.



     Терри Китчен  говорил,  что  единственные  минуты,  когда он  испытывал
"анти-эпифанию" и  Господь  Бог оставлял его  в  покое, бывали у него  сразу
после секса и еще два раза, когда он употреблял кокаин.



     Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер отправился в Польшу - нашел куда.
В утреннем выпуске "Нью-Йорк тайме" сегодня написано, что его направила туда
на  неделю  международная  организация  писателей  "ПЕН-клуб"  -  в  составе
делегации, цель которой изучить на месте положение преследуемых собратьев по
перу.
     Может  быть, поляки ответят взаимностью и  вникнут в его положение? Кто
из  писателей более достоин  сожаления:  тот, которому  выворачивает  руки и
затыкает  рот  полицейский,  или  живущий  в  условиях  полной  свободы,  но
исписавшийся так, что ему больше совершенно нечего сказать?



     Репортаж из  настоящего: вдова  Берман водворила  в  самый  центр  моей
гостиной старомодный биллиардный стол, отправив стоявшую там мебель на склад
конторы  "Все  для  дома. Хранение и  доставка". Не стол,  а настоящий слон,
такой тяжелый, что пришлось поставить в подвале опорные столбы, иначе он мог
провалиться вниз, на банки с Сатин-Дура-Люксом.
     В биллиард я не играл с  армейских времен, да  и тогда играл слабовато.
Но вы бы видели, как миссис Берман с любой позиции вгоняет шар в лузу!
     - Где вы научились так играть? - спросил я.
     Она  рассказала, что после самоубийства отца бросила школу  и, чтобы не
погрязнуть в беспорядочных связях и не спиться в Лакаванне,  по десять часов
проводила за биллиардным столом.
     Впрочем, меня она играть не заставляет. И никого другого - тоже. Думаю,
что и в Лакаванне с  ней никто не играл. Но происходит странная вещь.  Вдруг
пропадает ее убийственная  собранность, на нее находит приступ зевоты, потом
она начинает скрести себя то тут, то там, будто у нее приступ чесотки. Тогда
она отправляется в постель и на следующий день спит до полудня.
     Ну и меняется же у нее настроение, никогда такого не видал!



     Но как  же  насчет тайны  картофельного  амбара, ведь в  этой  рукописи
столько намеков? А если  Цирцея Берман прочтет ее и догадается  обо всем? Не
догадается.
     Она обещаний  не  нарушает, а когда я начинал писать, обещала, что, как
только  я перевалю за сто пятидесятую страницу, если такое произойдет, она в
качестве награды предоставит мне полное уединение в этом кабинете.
     Когда  я настолько продвинусь, если продвинусь, сказала  миссис Берман,
что мы с книгой станем сокровенными  друзьями,  то  вторгаться ей будет  уже
неприлично.  Думаю,  очень  приятно  упорной  работой  добиться определенных
привилегий,  знаков уважения, но хотелось бы спросить, кто  она такая, чтобы
награждать меня или наказывать, и что, черт  возьми, тут такое - детский сад
или  концентрационный  лагерь?  Ее  я  не спрашиваю  -  еще  лишит меня всех
привилегий.



     Вчера   днем   посмотреть  мою  замечательную  коллекцию  приехали  два
щеголеватых    молодых   немецких    бизнесмена.   Типичные    представители
постнацистской деловой Германии,  для  которых история начинается  с чистого
листа,  и  сами  они  такие  новенькие, прямо с  иголочки. По-английски  они
говорили  с  аристократическим  британским произношением,  как когда-то  Дэн
Грегори,  но сразу спросили, понимаем ли  мы с Цирцеей  по-немецки. Конечно,
выясняли, можно ли им переговариваться друг с  другом, чтобы мы не понимали.
Мы ответили - нет, хотя Цирцея свободно  говорила на идиш,  так что  неплохо
понимала по-немецки, да и я тоже - наслушался ведь, когда был военнопленным.
     Вскоре мы догадались, что их интерес к моим картинам -  только предлог.
На  самом  деле  интересует  их  моя недвижимость.  Приехали  взглянуть,  не
одряхлел  ли  я, не в  маразме  ли, а может,  у меня семейные  или  денежные
неурядицы,  и  тогда  они живехонько меня облапошат и выкурят  с  бесценного
побережья, а сами тут же понастроят коттеджики и будут их сдавать в наем.
     Удовлетворения  они  не  получили.  Когда  их  двухместный   "мерседес"
отчалил,  Цирцея, дитя еврейского брючного фабриканта, сказала мне, отпрыску
сапожника-армянина:
     - Теперь мы - вроде индейцев.



     Я уже говорил,  это были западные немцы,  но вполне могли бы быть и мои
сограждане-американцы, соседи по побережью. И я думаю: может, тайная причина
того, что многие здесь, независимо от гражданства, так себя ведут, вот в чем
- Америка для них все еще девственный континент, стало быть, народ тут вроде
индейцев, не понимает ценностей  этой земли, или,  во всяком случае, слишком
беспомощен, слишком невежествен, чтобы за себя постоять.



     Самая  печальная тайна этой страны в том, что очень многие  ее граждане
относят себя к гораздо более  высокой цивилизации. Другая цивилизация  вовсе
не значит - другая страна. Напротив,  это  может  быть прошлое, та  Америка,
которая  существовала,  пока ее  не  испортили  потоки иммигрантов,  а также
предоставление гражданских прав черным.
     Такое  умонастроение  позволяет  очень  многим в  нашей  стране  лгать,
обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и
развращающие  увеселения.  Кто  же  тогда  мы,  остальные,   -  недоразвитые
аборигены, что ли?



     Такое умонастроение объясняет и многие  американские похоронные обычаи.
Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на
этом  чуждом  ему континенте,  а  теперь  с золотом Эльдорадо возвращается к
своим родным берегам.



     Но обратно, в 1936 год. Слушайте!
     Наша   с  Мерили  анти-эпифания  подходила   к  концу.  Отлично  мы  ее
использовали.  Сейчас мы  лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая
каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху,
под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань.
     И тут мы  услышали, как отворилась  входная дверь. Терри  Китчен сказал
однажды о собственных ощущениях после секса:
     - Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как
цыплята, которым голову отрубили.



     Мы с Мерили одевались, и я  шептал, что  люблю ее всем сердцем. Что еще
шепчут в такие мгновения?
     - Нет, не любишь. Не можешь, - отвечала она. Словно я ей совсем чужой.
     - Я буду таким же великим иллюстратором, как он.
     - Но с другой женщиной. Не со мной.
     Только  что  была сумасшедшая любовь,  а теперь  она делает вид, словно
какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке.
     - Что-то я не так сделал? - спросил я.
     - Ничего ты не  сделал, ни плохого, ни хорошего, -  сказала она, - и  я
тоже. -  Бросила на мгновение  одеваться,  посмотрела мне прямо в глаза.  Их
тогда еще было два. - Ничего этого не было. - И снова стала одеваться.
     - Тебе хорошо? - спросила она.
     - Конечно.
     - И мне тоже, только это не надолго.
     Вот вам и реализм!
     Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после
близости многие. И еще я думал, что у Мерили может  быть от меня ребенок. Не
знал,   что  при  аборте  в  швейцарской  клинике,  казалось   бы,  насквозь
продезинфицированной, она  подцепила  инфекцию и  поплатилась стерильностью.
Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет!
     - Как ты думаешь, что нам делать дальше? - спросил я.
     - Что делать дальше _кому_?
     - Нам, - ответил я.
     - Ты имеешь в виду, после того, как, взявшись за руки и смело улыбаясь,
мы навсегда уйдем из этого уютного дома? - спросила она и  добавила:  -  Ну,
просто опера, смотри не обревись.
     - Какая опера?
     - Красавица,  светская львица, любовница знаменитого художника, который
вдвое старше  ее, соблазняет его ученика, юношу, годящегося ей в сыновья. Их
разоблачают.  Вышвыривают на улицу.  Она надеется, что  ее  любовь и  советы
помогут юноше  стать  великим художником,  но  они погибают,  замерзнув  под
мостом.
     Примерно так все и могло повернуться, поверьте.



     -  Тебе нужно уйти, а я должна  остаться, - сказала  Мерили.  - У  меня
скоплено немножко денег,  тебе  хватит на неделю-другую. В любом случае тебе
пора уходить. Уж слишком ты удобно устроился.
     - Как мы можем расстаться после того, что произошло? - недоумевал я.
     - Тогда часы остановились, - сказала  она, - а теперь снова пошли. Все,
что было, - не в счет, забудь.
     - Как я могу?
     - Но я же  смогла, -  отвечала она.  - Ты еще мальчик, а обо мне должен
заботиться мужчина. Дэн - мужчина.
     Сгорая от стыда, растерянный и униженный, я украдкой ретировался к себе
в комнату. Собрал свои пожитки. Она даже  не вышла проводить  меня. В  какой
была она комнате, что делала - не знаю. Никто не видел, как я ушел.
     И на закате дня Святого Патрика  1936 года я навсегда покинул этот дом,
даже не обернувшись, а вслед мне с дверей Дэна Грегори глядела Горгона.



     Первую ночь своей самостоятельной жизни я провел в здании Вандербильта,
где помещалась  ночлежка ИМКА, всего в квартале от Мерили, но не видел ее  и
ничего не слышал  о  ней  с тех  пор  четырнадцать  лет.  Добьюсь  успеха  и
разбогатею, ведь Мерили этого ждет от  меня, фантазировал я, а потом вернусь
и  заберу  ее  у Грегори. Месяц-другой мне эта  перспектива казалась  вполне
реальной. Сколько я  читал  о  таких чудесных  историях  в  книжках, которые
иллюстрировал Дэн Грегори.
     Пока я  не стану достоин  ее, она меня не захочет видеть.  Дэн Грегори,
когда  он  отделался  от меня, был занят  новым изданием  "Романов о  короле
Артуре  и  рыцарях  Круглого стола". Мерили  позировала ему:  он писал с нее
Гвиневеру. Я должен добыть для нее Святой Грааль.



     Однако Великая депрессия  быстро выбила из  моей головы эти фантазии. Я
не  мог  обеспечить  даже  собственную  бесценную персону  приличной едой  и
ночлегом  и  часто  околачивался  среди  бродяг  на  бесплатных  кухнях и  в
ночлежках.  Зато, греясь в библиотеках,  я совершенствовал свое образование:
глотал знаменитые  романы,  стихи, книги по  истории, а также  энциклопедии,
словари и всякие новые пособия -  как добиться успеха в  Соединенных  Штатах
Америки, как учиться на ошибках, как сразу же вызвать доверие и расположение
незнакомых людей, как начать собственный бизнес, как продать что угодно кому
угодно,  как вверить себя  Божьей воле, перестав растрачивать время и силы в
бесплодной суете. Как разумно питаться.
     Как истинное дитя Грегори и  своего времени, в своем  самообразовании я
стремился, чтобы мой словарь и осведомленность  во всех великих достижениях,
событиях и  известных человечеству личностях были  не  хуже, чем у тех,  кто
кончал  престижные  университеты.  Кроме того,  у  меня  было  искусственное
произношение. Такое же, как у  Грегори; и  как у Мерили, кстати,  тоже. Но у
Мерили и у меня - не забывайте, она дочка шахтера, я сын сапожника - хватало
ума не  выдавать себя  за британских  аристократов. Мы скрывали наше простое
происхождение,  растягивая  гласные и коверкая окончания, - помнится,  тогда
для этих фортелей  еще не  придумали  названия,  теперь-то они  известны как
"трансатлантический" акцент - изысканный, приятный на слух, не американский,
но и не британский. В этом отношении мы с Мерили как брат и сестра: "звучим"
одинаково.



     Скитаясь  по Нью-Йорку с такими познаниями и  хорошим произношением, но
часто голодный и  замерзший,  я понял соль шуточки насчет самообразования  в
Америке:  знания  -   это  особый  такой  хлам,  который  разными  способами
обрабатывают в престижных университетах.  Истинная  ценность,  которую  дают
престижные  университеты,  - это  пожизненное  членство  в  респектабельной,
постоянно пополняющейся искусственной семье.
     Мать и отец  мои  родились в естественных семьях, из тех больших семей,
какие обычны были у состоятельных армян в Турции. Я же, родившись в Америке,
в тех местах, где совсем не было армян, не считая моих родителей, постепенно
стал членом  двух больших искусственых и относительно уважаемых семей, хотя,
конечно, в социальном отношении они никак не ровня Йельской или Гарвардской.
     Вот эти семьи.
     1. Офицерский корпус армии Соединенных Штатов Америки во время войны.
     2. Школа абстрактного экспрессионизма после войны.



     Ни в  одном  из тех мест,  где меня  знали как посыльного Дэна Грегори,
получить работу я  не смог. Думаю, хотя точно не  знаю,  он сказал  им,  что
юноша я эгоистичный,  неблагодарный,  бесталанный и  всякое  такое.  Что  ж,
справедливо. Работы  и  так не хватало, зачем давать ее  человеку, совсем на
них не похожему, какому-то армянину?  Пусть армяне  сами  заботятся  о своих
безработных.
     В результате именно армянин помог мне, когда  я уже докатился до  того,
что в Центральном  парке рисовал шаржи  желающим, а они давали мне  на чашку
кофе  или  чуть больше.  Этот армянин был не из Турции, не из России,  а  из
Болгарии,  семья  его  переехала  в  Париж, когда  он был еще ребенком.  Они
влились в оживленную  и процветающую армянскую общину  Парижа, тогда столицы
художников. Я уже говорил, что мои родители тоже стали бы парижанами, если б
их не сбил  с  толку  и не  уговорил  податься в Сан-Игнасио мошенник Вартан
Мамигонян.  Настоящее  имя  моего  спасителя  Мкртыч  Коюмджан, впоследствии
офранцуженное и превратившееся в Марк Кулон.
     Кулоны тогда, как и теперь, были гигантами  туристской индустрии, у них
имелись туристские агентства, и они устраивали поездки в любую точку земного
шара. Марку  Кулону, когда он заговорил со мной в  Центральном  парке,  было
всего  двадцать  пять, его  послали  из Парижа с поручением найти  рекламное
агентство для рекламирования их фирмы  в США. Придя в восторг от ловкости, с
которой я орудую  карандашом, он сказал, что мне  надо  отправиться в Париж,
если я хочу серьезно заняться живописью.
     Здесь таилась  ирония, скрытая,  конечно, до  поры  до времени: в конце
концов я оказался  членом небольшой  группы художников, которые лишили Париж
славы столицы живописи и сделали такой столицей Нью-Йорк.
     Думаю,  в  основном из  национальных  чувств - армянин должен  помогать
армянину - он купил  мне костюм, рубашку, галстук,  пару ботинок и  привел в
рекламное агентство "Лейдвел и Мур", которое понравилось  ему больше других.
И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с  агентством, если
оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу.
     Больше я никогда не  видел Марка Кулона и никогда о нем  не  слышал. Но
вообразите!
     Как  раз  сегодня   утром,  когда  я  вспомнил  о  Кулоне   впервые  за
полстолетия, "Нью-Йорк тайме" вышла с его некрологом. В некрологе говорится,
что  Марк Кулон - герой  французского Сопротивления  и что  после  войны  он
занимал пост руководителя совета директоров самой  крупной в мире туристской
компании "Братья Кулон и компания".
     Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком
серьезно.



     Репортаж из настоящего:  Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах.
Хватает кого  угодно,  любого,  кто  попадется,  независимо  от  возраста  и
положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в
округе  радиусом тридцать  миль, а  такие вечера чаще всего устраиваются для
сбора  денег  на  нужды добровольной пожарной команды.  Вчера  она заявилась
домой в три часа ночи с пожарной каской на голове.
     Теперь пристает  ко  мне,  чтобы  я  брал  уроки  танцев, которые  дает
Охотничий клуб в Ист-Квог.
     Я сказал ей:
     - Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на
алтарь Терпсихоры.



     Дела мои у "Лейдвела и Мура" шли  неплохо. Там-то я и написал рекламный
плакат  с  изображением  самого красивого  в  мире  лайнера  "Нормандия". На
переднем плане  был самый красивый в мире автомобиль -  "корд". На заднем  -
самый красивый в мире небоскреб Крайслер. Из "корда" выходила самая красивая
актриса в мире - Мадлена Керолл. В какое время мы живем!
     Улучшение питания и условий  жизни сыграло со мной злую шутку - однажды
вечером заставило  с  портфелем под мышкой отправиться  в Студенческую  лигу
живописи. Я собрался  серьезно заняться  живописью,  хотел посещать  занятия
Нельсона  Бауэрбека,   художника-   реалиста,  как   почти   все   тогдашние
преподаватели живописи.  Я представился ему и показал свои  работы.  Он  был
известный  порт-  ретист, и его картины еще можно видеть  по  крайней мере в
одном месте,  в  Нью-йоркском университете - моей alma  mater, я сам их  там
видел. Он написал  портреты двух бывших ректоров этого университета, которые
занимали эту  должность еще до того, как я туда поступил. Он их обессмертил,
а такое может только живопись.



     Человек двенадцать  за мольбертами  писали  обнаженную натуру. Надеялся
присоединиться  к ним  и  я. Они казались  веселой семьей,  которой мне  так
недоставало. Семья  в "Лейдвел  и Мур" меня не приняла.  Там не понравилось,
как я получил работу.
     Бауэрбеку было лет шестьдесят пять, для преподавания многовато.  У него
когда-то  учился   руководитель  художественного  отдела   агентства,  и  он
рассказывал, что родом  Бауэрбек  из Цинциннати,  Огайо,  но,  как  и многие
американские  художники  в  то время,  лучшие, зрелые годы  жизни  он провел
главным образом в  Европе. Такой он  был старый,  что  успел там пообщаться,
хоть и не долго, с Джеймсом Уистлером, Генри  Джеймсом, Эмилем  Золя и Полем
Сезанном!  Еще он  утверждал,  что  дружил  с  Гитлером перед первй  мировой
войной, когда тот был голодающим художником в Вене.
     Когда  я  с  ним  познакомился,  старик  Бауэрбек  и  сам был похож  на
голодающего художника. Иначе в такие годы не преподавал бы он в Студенческой
лиге. Так и не знаю, что с ним потом сталось. Люди приходят - люди уходят.
     Мы не стали друзьями. Он перелистывал мои работы и приговаривал - слава
Богу, тихо, так что ученики в студии не слышали:
     -  О, Боже,  милый  ты  мой!  Бедный  мальчик,  кто  же  это  так  тебя
изуродовал? Может, ты сам?
     Я в конце концов спросил его, в чем дело.
     - Не уверен, - ответил он, -  смогу  ли  я это выразить словами. - Ему,
видно, и правда трудно было выразить свою мысль.
     - Прозвучит очень странно, - наконец выговорил он, - но если говорить о
технике, ты все умеешь, буквально все. Понимаешь, к чему это я?
     - Нет.
     -  Да  и я  не совсем. - Он сморщился. - Я вот что думаю:  для большого
художника очень важно, даже совершенно необходимо как- то примириться с тем,
что на  полотне  он может _не_все_, и суметь  найти свои средства выражения.
Мне  кажется, нас привлекает в серьезной живописи  тот дефект, который можно
назвать "личностью", а можно даже - "болью".
     - Понимаю, - сказал я.
     Он успокоился.
     -  Кажется,  и  я  тоже.  Никогда раньше  не  мог  это  сформулировать.
Интересно, а?
     - Но все-таки принимаете вы меня в студию или нет?
     - Нет, не принимаю, - ответил он. - Это было бы нечестно и с твоей, и с
моей стороны.
     Я взбесился.
     - Вы отказываете мне по причине какой-то заумной теории, которую только
что придумали.
     - О нет, нет, - возразил он. - Это я решил еще до всякой теории.
     - Тогда по какой же причине? - настаивал я.
     - По той, что мне достаточно было  первой же  работы из твоей папки.  Я
сразу понял:  холодный он человек.  И я  спросил себя, как  теперь спрашиваю
тебя: зачем учить языку живописи того, у кого нет настоятельной  потребности
что-то сказать?



     Тяжелые времена!
     Вместо  уроков  живописи я записался в  творческий семинар, который вел
три вечера в неделю в Сити-колледж довольно известный новеллист Мартин Шоуп.
Он писал  рассказы о  черных,  хотя сам был  белый. Несколько его  рассказов
иллюстрировал Дэн Грегори с обычным  для  него восхищением  и сочувствием  к
тем, кого считал обезьянами.
     Насчет моих  писательских опытов Шоуп заметил, что дело не продвинется,
пока я не научусь с неподдельным  энтузиазмом описывать, как выглядят разные
вещи, особенно  человеческие лица.  Шоуп знал, что я хорошо  рисую, и не мог
понять, почему мои словесные описания так невыразительны.
     - Для того,  кто рисует, сама идея изобразить вещи  словами - все равно
что   приготовить   обед   в   День   Благодарения  из   битого   стекла   и
шарикоподшипников, - сказал я.
     - Тогда, может быть, лучше откажетесь от курса?
     Так я и сделал.
     Не знаю,  что в конце  концов  сталось с Мартином  Шоупом. Возможно, он
погиб на войне. Цирцея Берман никогда о нем не слышала. Люди приходят - люди
уходят!



     Репортаж  из  настоящего:  Пол Шлезингер, который  тоже  временами  вел
творческий семинар,  снова ворвался в  нашу жизнь, и как еще  ворвался! Все,
что  между нами произошло, конечно, забыто. Слышно, как он храпит в  спальне
наверху. А когда он проснется, посмотрим, как оно у нас пойдет.
     Сегодня, примерно в  полночь,  его доставила  сюда спасательная  группа
Добровольного пожарного  отряда из  Спрингса.  Он разбудил соседей воплями о
помощи, вопли неслись буквально из всех окон дома,  где  он  жил.  Спасатели
хотели отправить его в  госпиталь ветеранов в Риверхед. Он ветеран, всем это
известно. Всем известно, что и я ветеран.
     Но он утихомирился и  сказал,  что  с ним все будет в порядке, если его
отвезут  сюда. Раздался звонок в дверь, и я их встретил в холле,  где висели
литографии  девочек   на   качелях.  Ввалилась   кучка   полных   сочувствия
спасателей-добровольцев   со   смирительной  рубашкой,  в  которую  втиснули
безумную плоть Пола Шлезингера. Наверно, если бы я позволил, они,  в порядке
эксперимента, сняли бы рубашку.
     Тут вниз спустилась Цирцея Берман. Мы оба были в пижамах.  Столкнувшись
с  безумцем,  люди  ведут себя  странно. Пристально посмотрев на Шлезингера,
Цирцея повернулась спиной ко  всем и стала поправлять  литографии девочек на
качелях.  А  значит, есть вещи,  которых  боится  эта  с  виду  неустрашимая
женщина. Она оцепенела.
     Душевнобольные для нее, видно, подобны Горгоне. Посмотрит  на безумца и
окаменеет. Тут что-то есть.



     Шлезингер был как ягненок, когда  добровольцы сняли с него смирительную
рубашку.
     -  Только в постель, скорее в постель,  -  просил  он. Сказал,  в какую
комнату хочет -  на втором этаже,  с полотном Адольфа  Готлиба "Замороженные
звуки 7" над камином и с окном "фонарь", в которое видны дюны и океан. Хотел
только  эту комнату, никакой другой, казалось, он считает  себя вправе спать
именно  там. Стало  быть,  давно  мечтал  о переселении  ко мне  и  все  это
обдумывал в деталях - может, дни напролет, а может, и десятилетия. Я был для
него как страховка. Рано или поздно  он сдаст, ослабеет - и пусть тогда  его
везут сюда, в дом сказочно богатого армянина на морском берегу.
     Шлезингер,  между  прочим,  из  старинной  американской  семьи.  Первый
Шлезингер  на  этом   континенте,   гессенский  гренадер,   служил  в  армии
британского  генерала  Джона  Бергойна,  которую  разгромили  мятежники  под
руководством генерала  Бенедикта  Арнольда,  позднее перешедшего на  сторону
британцев, -  это было в сражении у фримензфарм под Олбени, двести лет  тому
назад. Во время битвы  предок Шлезингера попал в плен и не вернулся домой  в
Висбаден, где родился в семье - угадайте кого?
     Сапожника.



     "Всем деточкам Своим дал Бог ботиночки".
     Старый негритянский спиричуэлс.



     В ту  ночь,  когда Шлезингера  привезли в  смирительной рубашке,  вдова
Берман, надо сказать,  испугала меня больше, чем  Шлезингер. Когда спасатели
его  отпустили,   перед  нами  был  почти  тот  же  самый  старина  Пол.  Но
парализованную страхом Цирцею я видел впервые.
     Так что я сам,  без ее  помощи, уложил Пола в постель. Раздевать его не
стал. Да на нем  почти и не было ничего, только шорты и футболка  с надписью
"ЗАКРОЙТЕ ШОРХЕМ". Шорхем - завод неподалеку  отсюда,  производящий  ядерное
топливо. Если там что- нибудь  пойдет  не  так,  могут погибнуть сотни тысяч
людей, а  Лонг- Айленд на  столетия станет непригодным для  жизни. И  многие
протестуют. А многие - за. Сам я стараюсь думать об этом как можно меньше.
     Завод я  видел только на  фотографиях, но хочу сказать вот что. Никогда
не созерцал я постройки,  более откровенно заявляющей: "Я с  другой планеты.
Мне нет никакого дела, кто вы,  чего хотите, чем занимаетесь. Слышите, вы, -
тут колония, понятно?"



     Хорошим   подзаголовком   для   этой   книги   было    бы:   "Признания
армянина-тугодума, или Тот, кто понимает  все и  всегда  последним".  Только
послушайте: до той ночи, когда привезли  Шлезингера,  я и не подозревал, что
вдова Берман без таблеток ни минуты не обходится.
     Уложив  Шлезингера  в постель  и натянув  бельгийскую простыню  на  его
здоровенный  гессенский  нос, я  подумал,  что  неплохо  было  бы  дать  ему
снотворного. Я снотворным не пользуюсь, но надеялся раздобыть  его  у миссис
Берман.  Я слышал,  как  она медленно поднялась по лестнице и пошла к себе в
спальню.
     Дверь была распахнута,  и  я решил войти. Цирцея Берман  сидела на краю
постели, уставившись прямо перед собой. Я попросил таблетку снотворного. Она
сказала - возьмите в ванной. С тех пор,  как  она  поселилась у  меня, в эту
ванную я не входил. Как, впрочем, и  раньше тоже. Очень может быть, я в  нее
не входил ни разу в жизни.
     О, Боже  мой, видели бы  вы, сколько у нее  таблеток!  Должно быть, это
были  образцы  лекарств,  которые  получал   от  торговцев  медикаментами  и
десятилетиями хранил  доктор, ее покойный муж. В обычную  аптечку все это не
запихнешь. На мраморной полке со встроенной раковиной футов четырех длиной и
двух шириной  развернулся целый полк  бутылочек. Пелена спала  с моих  глаз!
Многое  вдруг  стало  понятным - странное  приветствие на берегу,  когда  мы
впервые  встретились, лихорадочная  переделка холла, фантастическая игра  на
биллиарде, помешательство на танцах и все остальное.
     Ну так кто же из пациентов больше нуждался в моей помощи этой ночью?
     Ладно,  чем  помочь помешанной  на таблетках Цирцее? Она  как- нибудь и
сама справится. Я с  пустыми руками вернулся  к  Шлезингеру, и  мы  немножко
поболтали  о его  поездке в  Польшу. Почему бы и  нет? В  бурю  хороша любая
гавань.



     Несколько лет назад жена нашего  Президента предложила так  покончить с
американской манией глотать все подряд: "Просто скажите таблеткам "нет".



     Не  исключено,  что миссис Берман может "сказать своим таблеткам "нет",
но несчастному Полу Шлезингеру не по  силам совладать с ужасными веществами,
которые вырабатывает и  вводит в кровь его  собственное тело.  Ничего ему не
остается,  только  размышлять  о  разных  безумных  вещах.  И  мне  пришлось
выслушивать его бредни насчет того, как бы прекрасно он писал, если бы жил в
Польше, в тюрьме или в подполье, или насчет того, что Книги Полли  Медисон -
величайшая литература со времен "Дон-Кихота".
     Хорошенькую  остроту отпустил Пол на  ее счет, хотя  говорил совершенно
серьезно, с пафосом и острить не думал. Он назвал ее "Гомером жующей толпы"!
     Давайте  уж раз и  навсегда решим вопрос о достоинствах  романов  Полли
Медисон. Чтобы решить это для себя, не обременяясь их  чтением, я только что
по  телефону выспросил мнение ист- хемптонского книготорговца, библиотекаря,
а также  вдов нескольких приятелей из группы абстрактных экспрессионистов, у
которых есть внуки-подростки.
     Все они  сказали примерно  одно и то  же:  "Книги  полезные, искренние,
умные, но с литературной точки зрения не более чем поделка".
     Вот  так. Если Пол Шлезингер не хочет угодить в  психушку, то  лучше бы
ему молчать, что целое лето  он провел за  чтением всех подряд романов Полли
Медисон.



     И лучше бы ему, юнцу, не кидаться телом на  ту японскую ручную гранату,
ведь с тех пор его периодически отвозят в клинику  для припадочных. Природа,
видно, заложила  в  него не  только  способности писать,  но еще и  какой-то
отвратительный  механизм,  который  как  часы,  примерно  раз  в  три  года,
превращает его в ненормального. Бойтесь богов, дары приносящих!
     Вчера,  перед  тем  как  уснуть, Пол сказал,  что ничего  не поделаешь,
хорошо  это или  плохо, но такой уж, видно, он уродился - "особенная я такая
молекула".
     - Знаешь, Рабо,  пока Великий Расщепитель  Атомов не  явится  за  мной,
придется мне такой молекулой и оставаться.



     -  А литература, Рабо, -  сказал он,  - всего лишь отчет посвященного о
разных  делах,  касающихся  молекул,  и  никому-то  она  не  нужна  во  всей
Вселенной,  кроме  немногих  молекул,   страдающих  болезнью  под  названием
"мысль".



     - Теперь мне все совершенно ясно, - сказал он, - я все понял.
     - Ты и в прошлый раз так говорил, - напомнил я.
     -  Ладно, значит, мне снова все совершенно ясно. У меня на земле только
две  миссии:  добиться  признания  великих книг Полли Медисон  и познакомить
людей с моей теорией революции.
     - Прекрасно, - сказал я.
     - Странновато звучит, а?
     - Да, странновато.
     - Пусть, - сказал он.  - Я должен воздвигнуть два монумента. Один - ей,
другой  - себе. Через тысячу лет люди будут  читать ее книги и обсуждать мою
теорию революции.
     - Хорошая мысль, - сказал я.
     Выражение лица стало у него хитрым.
     - Я ведь никогда не излагал тебе свою теорию? - сказал он.
     - Нет.
     Он постучал по виску кончиками пальцев.
     -  Потому  что  держу ее  запертой  все эти годы  в  своем картофельном
амбаре,  -  сказал  он.  -  Не  ты  один,  старина  Рабо,  припрятал  лучшее
напоследок.
     - А что тебе известно о картофельном амбаре? - спросил я.
     -  Ничего,  честное  слово,  ничего.   Но,  уж  конечно,  если   старик
крепко-накрепко что-то запирает, значит, припрятал лучшее напоследок,  разве
нет? Выходит, молекула понимает молекулу.
     -  В моем  амбаре не  самое лучшее  и не самое худшее  припрятано, хотя
лучшее у меня, сами понимаете, не обязательно хорошее, а уж худшее - хуже не
бывает, - сказал я. - Хочешь знать, что там?
     - Конечно, если расскажешь.
     - Самое бессодержательное  и все-таки самое  исчерпывающее человеческое
послание, - сказал я.
     - Какое?
     - До свидания, - ответил я.



     У меня в доме прием!
     А кто готовит еду и постели для моих гостей, самых замечательных гостей
на свете?
     Незаменимая  Эллисон Уайт!  Слава  Богу,  миссис  Берман  уговорила  ее
остаться!
     И хотя миссис Берман говорит, что уже на девяносто процентов  закончила
свой последний эпос и скоро собирается вернуться в Балтимор, Эллисон Уайт не
бросит  меня  сохнуть  тут   в  одиночестве.  Во-первых,  биржевой   кризис,
разразившийся  две  недели  назад,  уменьшил  спрос  на  домашнюю  прислугу.
Во-вторых,  она снова беременна и собирается выносить  плод. И  потому  сама
попросила  разрешения  остаться  с Селестой,  по крайней мере  на зиму, а  я
сказал ей: "Чем дольше, тем лучше".



     Может,  надо было  по  ходу  книги  ставить  вехи,  например:  "Сегодня
четвертое июля", или: "Пишут, что нынче небывало  холодный август, возможно,
это связано с исчезновением  озона на  Северном полюсе",  и прочее в  том же
духе. Но я ведь понятия не имел, что получится не только автобиография, но и
дневник.
     Позвольте сказать,  что  уже  сентябрь.  День труда миновал  две недели
назад, как раз, когда разразился крах  на бирже. Бах! - и процветания как не
бывало! Бах! - и надо ждать нового лета!



     У  Селесты и ее друзей  снова  начались занятия в  школе,  и  утром она
спросила, что я знаю о Вселенной. Ей надо писать об этом сочинение.
     - Почему ты спрашиваешь меня?
     - Вы каждый день читаете "Нью-Йорк таймc", - ответила она.
     И я  рассказал ей,  что Вселенная  взяла начало от  большой  клубничины
весом в одиннадцать фунтов, которая взорвалась и разлетелась на куски в семь
минут после полуночи три триллиона лет назад.
     - Я же серьезно! - обиделась она.
     - А я и рассказываю то, что прочитал в "Нью-Йорк таймc".



     Пол Шлезингер перевез сюда свою одежду и все нужное для работы. Готовит
первый в  жизни  сборник статей,  который назвал  так:  "Единственный способ
успешно осуществить революцию в любой области человеческой деятельности".
     Там вот о  чем:  изучая историю, Шлезингер  пришел к выводу,  что разум
большинства  людей не способен воспринимать новые  идеи, пока им не займется
специально подобранная группа,  которая раскрепощает сознание. Если этого не
произойдет,  жизнь  не  изменится,  какой  бы  болезненной,  неестественной,
несправедливой, нелепой, совершенно безликой она бы ни была.
     Эта группа должна включать специалистов трех категорий, пишет он.  А не
то  революция  пойдет прахом, будь она политическая, художественная, научная
или любая другая.
     Самый  ценный  специалист   -  истинный   гений,   личность,  способная
высказывать  нестандартные  идеи.  "Гений  работает  в   одиночку,  -  пишет
Шлезингер, - и его всегда считают безумцем".
     Специалиста следующей  категории  найти  легче: это  высокообразованный
гражданин,  пользующийся  признанием  в  своем  кругу,  который  понимает  и
разделяет  идеи гения и объясняет  остальным,  что гений  не безумец. "Такой
человек,   -  сказано   у  Шлезингера,   -   работая  в  одиночку,  понимает
необходимость перемен, но не знает, какую они должны принять форму".
     Специалисты третьей  категории в  состоянии донести  любые,  даже самые
сложные идеи до толпы, пусть даже состоящей сплошь из завзятых тупиц. "Чтобы
заинтересовать  и возбудить  толпу, - утверждает  Шлезингер,  -  они  готовы
говорить все что  угодно. Но пока такой человек работает в  одиночку, только
на  основе  своих  скудных идей,  он  что-то вроде  рождественской  индейки,
набитой дерьмом".



     Надувшийся,   как  воздушный   шар,  Шлезингер  заявляет,   что  каждую
увенчавшуюся  успехом  революцию, включая и  абстрактный экспрессионизм -  в
этой революции принимал  участие и  я, - возглавляла  команда именно с таким
распределением ролей:  в абстрактном экспрессионизме  гением  был Поллок,  в
русской революции - Ленин, в христианстве - Иисус Христос.
     Если такой команды  не сложится,  говорит он, нечего и  ожидать никаких
серьезных изменений.



     Только вообразите!  В этом самом доме на берегу, еще  несколько месяцев
назад  пустом   и  мертвом,  сейчас  рождается  книга  О  том,  как  успешно
осуществлять революции,  и  еще книга о  том, что переживают бедные девушки,
связавшись  с  мальчиками  из богатых  семей,  и еще  мемуары художника, все
картины которого исчезли с полотен.
     Да вдобавок мы ждем ребенка!



     Я  выгладываю  в окно:  простоватый рабочий  на  тракторе,  к  которому
прицеплен целый состав дико верещащих косилок, косит лужайку. Мне известно о
нем только, что зовут его Франклин Кули, у него шесть ребятишек, и  он водит
старый, цвета детского  дерьма кадиллак марки  "купде-виль".  Не знаю  даже,
умеет ли он читать и писать. Сегодня  утром из  "Нью-Йорк  таймc" я вычитал,
что по крайней  мере сорок миллионов  американцев  не умеют  ни  читать,  ни
писать.  То есть  безграмотных здесь в шесть раз  больше, чем  армян на всем
белом свете. Так много их и так мало нас!
     Интересно,   этот  Франклин  Кули,  жалкий  тупой  работяга  с   шестью
детишками, оглохший от лязга и тарахтенья косилок, имеет ли он хоть малейшее
представление о том, какая всесокрушающая работа здесь происходит?



     Да, угадайте, что еще поведала сегодня "Нью-Йорк таймс"? Генетики нашли
неопровержимые  свидетельства того,  что  когда-то  мужчины и  женщины  были
обособленными расами, мужчины появились и эволюционировали в Азии, женщины -
в  Африке.  По  случайному  совпадению  они,  столкнувшись  друг  с  другом,
оказались способными к перекрестному оплодотворению.
     Там еще написано,  что  клитор  -  это  рудимент  органа оплодотворения
побежденной, порабощенной,  упрощенной  и  в конце концов выхолощенной расы,
которая оказалась слабее, но отнюдь не тупее победителей!
     Отказываюсь от подписки.



     Вернемся в Великую депрессию!
     Коротко о главном: Германия вторглась в Австрию,  затем в Чехословакию,
потом в Польшу,  потом во Францию, и жалкая  букашка за  тридевять земель  в
Нью-Йорке оказалась  невольной  жертвой.  Фирма  "Братья Кулон  и  компания"
закрылась, а меня выкинули из  агентства - вскоре после того, как я вернулся
с  мусульманских похорон отца. Поэтому я решил вступить в армию  Соединенных
Штатов,  тогда  еще  армию  мирного  времени,  и  выдержал  квалификационные
испытания  очень хорошо. Великая депрессия у всех выбивала почву из-под ног,
а  армия  в  Америке по-прежнему оставалась маленькой семьей, и мне повезло,
что  меня в  нее приняли. Вспоминаю, как сержант  с  вербовочного пункта  на
Таймс- сквер сказал,  что я буду  более  желанным родственником в  армейской
семье, если сменю имя на более американское.
     Помню даже и его ценный совет - почему бы мне не стать Робертом Кингом?
Только вообразите: кто-то сейчас проходит через мой пляж, с завистью смотрит
на этот особняк, гадает, что за богач живет так шикарно, и  получает ответ -
Роберт Кинг.



     Но я прижился в  армии и в качестве Рабо Карабекяна, причем, как вскоре
выяснилось, на то была своя причина: генерал-майор  Дэниел Уайтхолл, который
командовал  тогда боевыми соединениями  Инженерного корпуса,  мечтал о своем
портрете маслом в полный  рост и подумал,  что человек с  иностранным именем
лучше подойдет для такой работы. Портрет, разумеется, я должен  был написать
бесплатно.  Генерал этот так  жаждал  бессмертия! Через шесть  месяцев из-за
почечной  недостаточности  ему  пришлось выйти  в  отставку, что лишило  его
возможности участвовать в самой большой войне своего времени.
     Бог знает,  что сталось с этим портретом, писал я  его,  кстати,  после
того,  как  провел  несколько  часов  на строевых учениях. Кисти,  краски  я
использовал только самые лучшие,  генерал покупал их с восторгом. Итак, хотя
бы одна моя  работа  сможет пережить  "Мону  Лизу"! Знай я это в свое время,
пририсовал бы ему загадочную  улыбочку, смысл которой был  бы понятен только
мне: генералом стал, а две мировые войны проморгал.



     На другой моей картине, которая  тоже может пережить "Мону Лизу"  -  не
знаю,  хорошо   этот  или  плохо,  -  изображен   здоровенный  сукин  сын  в
картофельном амбаре.



     Как  многое  я  начинаю  понимать  только сейчас! Тогда, делая  портрет
генерала  Уайтхолла в особняке почти  таком  же  величественном, как мой,  -
только был тот собственностью армии, - я оказался типичным  армянином! Добро
пожаловать,  возвращаемся в естественное состояние! Я был тощий рекрут, а он
- паша  весом фунтов двести с  гаком,  который  мог раздавить  рекрута,  как
насекомое.
     Зато во  время  сеансов у меня  была возможность хитро и небескорыстно,
но, в общем-то, вполне по делу наставлять его, перемежая свои советы лестью:
     - У вас очень сильный подбородок. Вам, должно быть, говорили?
     И, как, надо думать, всегда  делали бесправные армянские  советники при
турецком  дворе, я поздравлял  генерала  с  блестящими идеями, которые он от
меня же и услышал. Пример:
     -  Я понимаю, вы,  конечно, думали  о  том, какое значение будет  иметь
аэрофотосъемка, если начнется война.
     - А война  уже началась практически для  всех  стран, кроме Соединенных
Штатов.
     - Думал, конечно, - важно отвечал он.
     -  Будьте  добры,  поверните  голову чуть-чуть  влево,  -  говорил я. -
Прекрасно! Теперь не так мешают  тени  под глазами.  Не хотелось бы упустить
ваши глаза. А теперь  вообразите, что вы с вершины холма  смотрите на  закат
над долиной, где завтра будет бой.
     Тут  он  из себя вылезал от усердия, словечка не вымолвит, чтобы все не
испортить. А я, как дантист, болтаю да болтаю, сколько душе угодно.
     - Хорошо! Прекрасно! Великолепно! Не двигайтесь!
     - И, накладывая краску,  добавлял невзначай: - У нас все службы считают
себя специалистами  по противоздушной маскировке, но ведь очевидно, что  это
дело саперов.
     А немного позже продолжал:
     - Маскировкой, естественно, лучше всего заниматься художникам,  я  пока
единственный художник в Инженерном корпусе, но, наверно, наберут и других.



     Срабатывала ли эта  вкрадчивая  и ловкая левантийская приманка?  Судите
сами.
     Покрывало  с картины торжественно сняли на церемонии отставки генерала.
Я закончил строевую подготовку и получил  звание обученного  рядового. Самый
обыкновенный солдат  с  устаревшей  винтовкой "Спрингфилд",  я стоял в строю
перед задрапированным  помостом, где был установлен мольберт  с портретом, а
генерал держал речь.
     Он говорил об аэрофотосъемке и о том, что обязанность саперов - обучить
все  службы маскировочным работам. Он объявил, что, согласно  его последнему
приказу,   все  солдаты   и   сержанты,  имеющие   "художественные  навыки",
приписываются к вновь созданному маскировочному подразделению под командой -
вы  только  послушайте:  - "Старшего  сержанта  Рабо Карабекяна.  Надеюсь, я
правильно произнес его имя?"
     Правильно, еще как правильно!



     Я служил старшим  сержантом  в форте Бельвуар, когда прочел в  газете о
смерти Дэна Грегори и Фреда Джонса в Египте. Мерили не упоминалась. Хоть они
и носили  итальянскую  военную форму, но были  штатскими, и обоим  посвятили
почтительно  написанные некрологи,  ведь  Америка тогда  еще  не вступила  в
войну. Итальянцы еще не были врагами,  а англичане, убившие Грегори и Фреда,
еще  не  были союзниками.  В  некрологе,  помню,  говорилось,  что  Грегори,
наверно, - самый известный художник за всю историю Америки. Фред отправлялся
на Страшный суд  асом первой  мировой войны, хоть им и  не  был,  и пионером
авиации.
     Меня, разумеется, больше  всего  интересовала  Мерили. Она  еще молода,
по-прежнему красива, и, конечно, найдет кого-нибудь побогаче меня, кто о ней
позаботится. В моем положении мечтать о ней не  приходилось. Военным платили
мало, даже старшим сержантам. И не предвиделось распродажи Святых Граалей со
скидкой в гарнизонном магазине.



     Моя страна, наконец, тоже  начала  воевать,  как и  все остальные; меня
произвели в лейтенанты, и я служил, можно сказать, воевал в Северной Африке,
Сицилии,  Англии и  Франции. В конце концов пришлось сражаться и на  границе
Германии,  я  был  ранен и захвачен в плен, не  сделав и выстрела. Та  самая
белая вспышка - и все.
     Война  в  Европе кончилась  8  мая 1945  года.  Русские  еще  не успели
захватить  наш  лагерь  военнопленных.  Меня  вместе  с сотнями  офицеров из
Великобритании, Франции, Бельгии,  Югославии,  России,  из  Италии,  которая
перешла на сторону бывших врагов, из  Канады, Новой Зеландии, Южной Африки и
Австралии, словом, отовсюду отправили этапом из лагеря на еще не захваченную
территорию. Од- нажды ночью наши охранники исчезли, и мы проснулись на  краю
огромной  зеленой  долины,  где  теперь  проходит  граница  между  Восточной
Германией  и  Чехословакией.  Внизу,  в долине,  было тысяч десять  людей  -
выжившие в  лагерях  смерти, угнанные в  Германию  на  работы,  сумасшедшие,
выпущенные из лечебниц, уголовники, выпущенные  из тюрем, пленные офицеры  и
солдаты всех армий, воевавших против Германии.
     Какое зрелище! Запоминается на всю жизнь! Но и это еще не все: в долине
этой были и последние остатки  гитлеровской  армии, в изодранной в  лохмотья
форме, но с орудиями убийства, в полном боевом порядке!
     Незабываемо!



     Кончилась моя война, и моя страна, где единственный человек, которого я
знал,  был китаец из прачечной, полностью оплатила косметическую операцию на
том месте, где когда-то у  меня был глаз. Ожесточился ли я?  Нет, просто был
обескуражен, так же - теперь я это понимал, - как и Фред Джонс в свое время.
Ни ему, ни мне возвращаться было некуда.
     Кто  оплатил  операцию   в  госпитале  форта  Бенджамен  Харрисон,  под
Индианаполисом?   Высокий   тощий   мужчина,   суровый,   но   справедливый,
откровенный, но  проницательный.  Нет,  не  Санта  Клаус,  чьи  изображения,
которые  на  Рождество  вы  видите  во всех  торговых  галереях,  в основном
копируют рисунок Дэна Грегори из журнала "Либерти", сделанный в 1923 году.
     Нет, на Санта Клаус, а Дядя Сэм.



     Я уже  говорил, что  женился на медицинской сестре из своего госпиталя.
Говорил,  что  у нас два сына, которые  больше со мной не разговаривают. Они
теперь даже не Карабекяны. Они официально поменяли фамилию на Стил: их отчим
- Рой Стил.
     Однажды Терри Китчен спросил меня,  зачем я женился, раз уж так обделен
даром семьянина.
     - В послевоенных фильмах все женились, - не думая ответил я.
     Разговор этот происходил лет через пять после войны.
     Мы,  должно  быть,  валялись на  раскладушках, я  купил их для  студии,
которую мы сняли около Юнион-сквер. На этом чердаке Терри не только работал,
но и жил. Я тоже завел  привычку проводить там две  или  три  ночи в неделю,
когда обнаружил, что не очень-то  мне и  рады в  квартире на цокольном этаже
неподалеку, где жили жена и дети.



     Чем  могла  быть  недовольна  моя  жена?  Я  бросил  работу  агента  по
страхованию жизни  в  фирме  "Коннектикут  Дженерал". Почти все время  я был
отравлен  не  только алкоголем, но страстью к закрашиванию  огромных полотен
одноцветным  Дура-Люксом.  Арендовал  картофельный амбар и  сделал  основной
взнос за дом на Лонг- Айленд, где тогда никто не жил.
     И  в разгар этого  семейного кошмара пришло  заказное письмо из Италии,
где  я  никогда  не  был.  Меня просили  приехать во  Флоренцию,  оплачивали
расходы, чтобы я выступил свидетелем в суде по делу о двух  картинах, Джотто
и  Мазаччо,  которые  американские  солдаты изъяли у  немецкого  генерала  в
Париже.  Картины эти передали в мое подразделение экспертов, чтобы внести их
в список и отправить на склад в  Гавр, где специально  упаковывали и хранили
произведения  искусства. Генерал, ясное дело,  украл  их  из  частного дома,
когда гитлеровская армия отступала через Флоренцию на север.
     Упаковкой  в  Гавре  занимались  итальянские  военнопленные,  до  войны
работавшие по этой части. Один из них ухитрился переправить обе картины жене
в  Рим,  где тайно хранил их, не показывая никому,  кроме  ближайших друзей.
Настоящие владельцы пытались вернуть картины через суд.
     Итак, я отправился  во Флоренцию, а  в  газетах,  в  связи с процессом,
замелькало мое имя, поскольку за переправку картин из Парижа в Гавр  отвечал
я.



     У меня  была  тайна, которую  я до сих  пор  никому  не выдал: кто  был
иллюстратором,  навсегда им и останется. И так уж  получалось, что за своими
композициями из выдавленных цветных  полос, наложенных  на  огромное  ровное
поле Сатин-Дура-Люкса,  я всегда видел какую-нибудь историю  из  жизни.  Она
приходила в голову  сама собой,  как  незатейливая  затасканная  мелодия,  а
придет - уж  не отделаешься:  кладу  полосу и  вижу  за ней  душу,  сущность
какого- нибудь человека, а то и животного.
     Я  выдавливал  полосу,  а  неумирающий голос  иллюстратора  нашептывал,
например: оранжевая полоса  -  душа  полярного исследователя,  оставшегося в
одиночестве,  а  белая -  душа  полярного медведя,  который на  него  сейчас
кинется.
     Более того, эти  фантазии воздействовали и  по-прежнему воздействуют на
мое восприятие реальных сцен жизни.  Вот двое болтают  на  перекрестке, а  я
вижу  не только их плоть  и одежду, но еще узкие вертикальные цветные полосы
внутри них, даже, в общем- то, скорее не полосы, а неяркие неоновые трубки.



     В последний свой день во Флоренции, вернувшись около полудня в отель, я
обнаружил  оставленную для  меня внизу  записку. Вроде  бы у меня  не было в
Италии знакомых. Записка на дорогой бумаге с величественным гербом гласила:
     _На_свете_не_так_уж_много_Рабо_Карабскянов._Если_Вы_и_не_
_тот,_все_равно,_приходите._Я_без_ума_от_армян._А_кто_от_них_не_
_без_ума?_Вы_потрете_ступни_о_мои_ковры,_и_вспыхнут                  искры._
_Звучит_забавно?_К_черту_современное_искусство._Наденьте_что-_
_нибудь_зеленое._

     И подпись: _Мерили,_Графиня_Портомаджьоре_(дочь_шахтера)._
     Вот это да!



     Я  позвонил  ей из  отеля моментально. Она  спросила, могу  ли я прийти
через час на чай. Конечно, могу! Сердце колотилось как бешеное.
     Она жила всего в четырех кварталах от гостиницы, во дворце, построенном
в середине  пятнадцатого  века  Леоном  Баттиста  Альберти для Инноченцо  ди
Медичи Невидимого. Крестообразное здание,  четыре крыла,  в  центре  ротонда
двенадцати метров в диаметре, из стен полувыступают восемнадцать  коринфских
колонн высотой  четыре  с половиной  метра. Над  капителями  колонн световой
барабан,  стена  с  тридцатью шестью  окнами.  А над  нею купол, расписанный
изнутри -  Богоявление  с Вседержителем, Иисусом,  Девой Марией  и ангелами,
глядящими  вниз  из  облаков,  творение  Паоло Уччелло. Пол  террасы украшен
работой  неизвестного  мастера,  скорее всего венецианца, - фигуры крестьян,
собирающих урожай, выпекающих хлебы, давящих виноград и все такое.



     Несравненный Рабо Карабекян не демонстрирует здесь, позвольте заметить,
ни своей  эрудиции,  ни уникальной  армянской памяти, ни  знания метрической
системы мер. Вся информация почерпнута из книги, которая  только что вышла в
издательстве  "Альфред  А.  Кнопф  Инкорпорейтед"  и  называется  "Сокровища
искусств в частных  коллекциях Тосканы",  текст и  фотографии южнокорейского
политэмигранта  по  имени  Ким Бум Сук. В  предисловии  сообщается, что  это
докторская диссертация Ким Бум  Сука по истории архитектуры, написанная им в
Массачусетском  технологическом   институте.  Он  изучил  и  сфотографировал
интерьеры многих богатейших из известных ученым частных домов во Флоренции и
вокруг   нее,   которые   раньше   не  посещались   и  не  фотографировались
посторонними, а хранящиеся там шедевры не упоминались в каталогах.
     Среди этих прежде  недоступных частных владений было - приготовьтесь! -
Палаццо Инноченцо Невидимого ди Медичи, в которое я тридцать семь  лет назад
проник.



     Палаццо и все, что в  нем есть,  пять с  половиной  веков находилось  в
частном владении, остается в  частном владении и сейчас, после  смерти  моей
подруги  Мерили, графини Портомаджьоре, которая,  как  написал Ким Бум  Сук,
впервые  разрешила  с фотоаппаратом  и измерительными инструментами  изучить
дворец. Два года назад, после смерти Мерили,  владение перешло к  ближайшему
родственнику ее покойного мужа, троюродному брату, миланскому автомобильному
дельцу,  а тот  сразу  же  продал  его  таинственному  египтянину,  который,
кажется,  занимается  торговлей  оружием.  Его  имя?   Только  со  стула  не
свалитесь: его имя Леон Мамигонян!
     Мир тесен!
     Он - сын Вартана Мамигоняна, человека,  который уговорил моих родителей
вместо Парижа податься в  Сан-Игнасио,  а значит, если  разобраться,  по его
милости я остался без глаза. Как мне простить Вартана Мамигоняна?



     Леон  Мамигонян  купил  и  все, что  было  в палаццо, а значит, владеет
теперь собранной Мерили коллекцией абстрактного экспрессионизма  -  лучшей в
Европе и второй в мире после моей.
     Что в них такого, в этих армянах? Отчего они _всегда_ преуспевают? Надо
бы разобраться.



     Как случилось,  что я стал обладателем бесценной докторской диссертации
Ким Бум Сука именно тогда, когда начал писать о нашем с Мерили воссоединении
в 1950 году? Опять совпадение, которое люди суеверные, несомненно, воспримут
серьезно.
     Два  дня назад вдова Берман  наглоталась Бог  знает каких  послевоенных
фармакологических чудес и, сверх меры возбужденная и деятельная, отправилась
в  книжный магазин, где, по ее собственным словам, "услышала призыв" книжки,
одной из многих сотен. Книжка сказала, что мне, Рабо Карабекяну, хотелось бы
ее иметь. И Цирцея мне ее купила.
     Я как раз начал писать о  Флоренции, но она-то этого не знала. Никто не
знал. Она отдала мне книжку, даже не полистав ее, и  понятия не имела, что в
ней описано палаццо моей старинной подружки.
     Можно сойти  с ума, если принимать такие  совпадения  слишком близко  к
сердцу. Можно заподозрить, что во Вселенной происходит многое такое, чего ты
толком не понимаешь.



     Доктор Ким,  или доктор Бум, или доктор Сук,  не знаю уж, какое из трех
имен -  его фамилия, если  у  корейцев вообще  есть  фамилия,  прояснил  два
загадочных вопроса, касающихся ротонды, которые  возникли  у  меня, когда  я
имел честь посетить  палаццо. Первый:  каким образом величественная  ротонда
целый  день освещена дневным светом?  Оказывается, на  наружных подоконниках
тридцати  шести  окон  установлены  зеркала,  еще больше  зеркал  на  крышах
палаццо, они ловят лучи солнца и направляют свет внутрь здания.
     Второй  вопрос: почему на нижнем этаже большие участки  между колоннами
ротонды  ничем  не украшены? Как мог  допустить такое покровитель  искусств?
Когда  я  увидел ротонду, прямоугольники  между  колоннами  покрывала  очень
бледная розовато-оранжевая краска, по тону близкая к  цвету Сатин-Дура-Люкс,
который назывался "Гавайский вечер".
     Доктор Ким, или доктор Бум,  или доктор Сук  рассказывает,  что на этих
стенах  резвились  полуобнаженные языческие боги  и богини, которые навсегда
утрачены.  Дело  не в том,  что  поверх них нанесли слой  новой  краски.  Их
соскоблили  со  стен  ротонды   во  время  изгнания  Медичи  из   Флоренции,
начавшегося в 1494  году, то  есть  через два года  после  того,  как  белые
открыли наше  полушарие, и  длившегося до  1531 года.  Фрески  уничтожили по
настоянию  доминиканского  монаха   Джироламо   Савонаролы,  который  жаждал
искоренить  все следы  язычества, отравлявшие, по  его мнению, Флоренцию  во
времена правления Медичи.
     Фрески  принадлежали кисти Джованни  Вителли, о котором почти ничего не
известно, кроме  того, что он,  кажется,  родился в Пизе. Он, можно сказать,
был Рабо  Карабекяном своего времени, а христианский  фундаментализм  -  его
Сатин-Дура-Люксом.



     Ким  Бум Сука,  между прочим, выдворили из его  родной  Южной  Кореи за
создание  союза  студентов университета,  который требовал улучшения учебных
программ.
     Джироламо  Савонаролу,  между прочим,  повесили, а тело его  сожгли  на
площади перед бывшим Палаццо Инноченцо Невидимого ди Медичи в 1494 году.
     Я  очень люблю  историю.  Не понимаю, почему  она совсем  не интересует
Селесту с приятелями.



     Ротонда  палаццо,  когда  там  еще  были  и  языческие  и  христианские
изображения,  теперь  мне представляется попыткой  Ренессанса  создать  свою
атомную  бомбу. Постройка  ее  потребовала  огромных денег  и усилий  лучших
тогдашних умов, чтобы в небольшом объеме, в причудливых комбинациях передать
самые  мощные  силы  Вселенной,   того,  что  воспринималось   Вселенной   в
пятнадцатом столетии.
     С тех пор Вселенная, что и говорить, изменилась очень, очень сильно.



     Об  Инноченцо Невидимом ди  Медичи в книге Ким Бум Сука сообщается  вот
что:  он был банкиром, что  я перевел бы, пользуясь  современными понятиями,
как  ростовщик и вымогатель  или как  гангстер.  Он был  богатейший и  самый
необщительный  из  всего  семейства Медичи.  Портретов  его  не  писали,  за
исключением бюста  работы  Лоренцо Гиберти,  где  он  запечатлен ребенком. В
пятнадцать лет Инноченцо сам  это  бюст и разбил, а  осколки бросил  в Арно.
Балы и праздники он не  посещал, сам их не устраивал, по городу передвигался
только в закрытой повозке, чтобы никто его не видел.
     Когда завершили строительство палаццо, даже ближайшие  его приспешники,
даже  высочайшие  особы,  включая двух  его  кузенов,  которые были  Папами,
встречались с ним исключительно в ротонде.  Они должны были стоять у стен, а
Инноченцо находился в  центре, облаченный в  бесформенную монашескую рясу, и
лицо его скрывала маска смерти.



     Он утонул в  Венеции, в изгнании. Подводные  крылья изобрели еще очень,
очень не скоро.



     Тон  Мерили  по  телефону,  когда она приглашала меня  прийти  к  ней в
палаццо немедленно, наряду с  признанием, что мужчины в ее жизни сейчас нет,
казалось,  гарантировал,  что  через  какие-нибудь два часа я  вновь  создам
непревзойденный любовный шедевр,  но уже  не зеленым юнцом, а  героем войны,
человеком, весьма опытным в амурных делах, прожженным космополитом!
     В  свою очередь я предупредил Мерили, что потерял  на войне глаз и ношу
повязку, что я, увы, женат, но, похоже, семейная лодка наскочила на риф.
     Боюсь,  припомнив свою боевые подвиги, я еще намекнул,  что от женщин у
меня на войне, как от вшей, отбою не было. Женщины на  меня так и вешались -
как  вши  накидывались.  Присказка  у  нас   такая  была:  что,  дескать,  у
контуженных на голове "вошки в салочки гоняют".
     Дрожащий от  желания  и распираемый  тщеславием,  я  примчался  точно в
назначенный  час.  Служанка  повела  меня  по длинному  прямому  коридору  к
ротонде.  Оказалось,  вся прислуга  графини Портомаджьоре - сплошь  женщины,
даже швейцары, и садовники. Та, что встретила меня, помнится, поразила своей
мужеподобностью,  суровостью  и тем, как  совершенно  по-военному  приказала
остановиться у края ротонды.



     В центре, с головы до ног облаченная в глубочайший траур по мужу, графу
Бруно, стояла Мерили.
     Маски смерти не  было на ее  лице, но оно  было до того  бледно  и  так
сливалось  с льняными волосами  в неярком свете  ротонды,  будто вся  голова
вырезана из куска старой слоновой кости.
     Я был ошеломлен.
     Голос ее звучал надменно и пренебрежительно:
     - Итак, мой вероломный маленький армянский протеже, - сказала она, - мы
встретились снова.



     -  Держу пари,  рассчитывал  сразу же лечь в  койку, - сказала она.  Ее
слова эхом  отозвались  в  ротонде, как  будто божества  под куполом шепотом
пустились в пересуды.
     - Вот неожиданность, прости, - продолжала она,  - сегодня мы даже и рук
друг другу не пожмем.
     В грустном изумлении я покачал головой.
     - За что ты так на меня сердита?
     -  Тогда, во время Великой депрессии, я думала, ты мой  единственный на
свете, настоящий друг. А потом, когда ты  свое получил, больше я о тебе и не
слышала.
     -  Ушам своим не верю. Ты же сама  велела мне уйти,  ради нас обоих. Ты
что, забыла?
     - Ты, видно, был страшно рад это услышать. Сразу же смылся.
     - Ну, а что, по-твоему, надо было делать?
     -  Подать  знак,  любой знак,  что беспокоишься  обо мне. А у  тебя  за
четырнадцать лет времени на это не нашлось, ни одного телефонного звонка, ни
одной открытки. А теперь ты  вдруг появляешься, словно фальшивая монетка, от
которой  не  отделаться,  и на что  рассчитываешь?  Рассчитываешь сразу же в
койку.



     - Ты  хочешь сказать, мы могли бы и дальше встречаться?  - спросил я  с
недоверием.
     - Встречаться?  Это как это -_встречаться_! - передразнила она сердито.
Гнев ее отозвался в куполе карканьем передравшихся ворон.
     -  По части любви у Мерили Кемп  никогда  не было недостатка. Отец  так
любил  меня,  что избивал  каждый день. Футбольная команда в  школе так меня
любила, что после выпускного бала насиловала всю ночь. Импрессарио в варьете
"Зигфельд" до того меня любил, что заставил  сделаться одной из его шлюх, не
то грозился вышвырнуть вон, да еще плеснуть кислотой  в лицо. Дэн Грегори уж
так был влюблен, что спустил меня с  лестницы из-за дорогих кистей, красок и
всего прочего, что я тебе посылала.
     - _Что_ он сделал? - переспросил я.
     И  тут она рассказала мне  всю  правду о  том, как я стал учеником Дэна
Грегори.
     Я был потрясен.
     - Но... но ему же нравились мои  работы, разве нет? - запинаясь спросил
я.
     - Нет, не нравились, - ответила она.



     - Так  мне первый раз из-за  тебя  досталось. Второй  раз он избил меня
из-за тебя тогда, в день Святого  Патрика, когда мы переспали  и ты навсегда
исчез. Вот так, рассказывай теперь, как ты чудесно со мной обходился.
     - Мне никогда еще не было так стыдно, - пробормотал я.
     - А  что  _ты_ со мной  делал, помнишь?  Водил меня  на эти  прогулки -
глупые такие, счастливые, замечательные.
     - Да, - сказал я, - помню.
     -  А еще ты тер ступни о ковер,  а потом касался пальцем  моей шеи, так
неожиданно.
     - Да, - сказал я.
     - И еще мы с тобой такое выкидывали, - сказала она.
     - Да, тогда в каморке, когда были вместе.
     Она снова взорвалась:
     - Нет! Да нет же, нет! Дурак ты! Ну и дурак! Невообразимый дурак! Когда
ходили в Музей современного искусства!



     - Значит, ты потерял на войне глаз, - сказала она.
     - Как Фред Джонс, - говорю.
     - И как Лукреция и Мария.
     - А кто это?
     - Моя кухарка, - сказала она, - и прислуга, которая привела тебя сюда.



     - У тебя много боевых наград? - спросила она.
     На  самом  деле их у меня было  достаточно. У меня две бронзовые медали
"За  отличие",  и  "Пурпурное   сердце"  -  за  ранение,  да   еще  жетон  -
благодарность в  Президентском приказе,  и Солдатская  медаль, и  медаль "За
образцовую   службу",   и   Лента   за  участие   в   европейско-африканской
ближневосточной кампании с семью звездами - по числу сражений.
     Больше  всего  я  гордился Солдатской медалью, которой награждают того,
кто спас другого солдата, причем не обязательно в бою.  В  1941 году в форте
Беннинг,  штат  Джорджия,  я  вел курс  по технике  маскировки  для  будущих
офицеров.  Я  увидел, что горит  казарма, подал  тревогу, потом  дважды туда
входил и вынес двух солдат, которые были без сознания.
     В  бараке,  кроме них, никого не было, да  и не должно было находиться.
Они напились, и пожар начался, по-видимому,  из-за их неосторожности, за что
им  дали  два  года  принудительных работ  без  оплаты  и  лишили льгот  при
увольнении со службы.
     Насчет медалей:  Мерили я  сказал, что получил то, что мне причиталось,
не больше и не меньше.
     Терри Китчен, кстати, страшно завидовал моей Солдатской медали.  У него
была Серебряная звезда, но он  считал,  что  Солдатская медаль в  десять раз
ценнее.



     - Когда  вижу человека с медалью, так бы  и  расплакалась, обняла его и
сказала:  "Бедный ты  мой, сколько  ж тебе  пришлось  вынести, чтобы  жена с
детишками спокойно жили".
     И  еще  она  сказала,  что  ей  всегда хотелось  подойти к Муссолини, у
которого орденов и медалей было столько, что места на мундире не  хватало, и
спросить:  "Раз вы  совершили  столько подвигов, как  это  от вас еще что-то
осталось?"
     А потом она припомнила проклятую мою фразу в разговоре по телефону.
     - Значит,  говоришь,  на  войне  от  женщин, как от вшей, недостатка не
было? Только вычесывать успевай.
     Извини, говорю, мне очень жаль, и в самом деле, напрасно я это сказал.
     - Никогда раньше не  слышала этого выражения, - сказала она. - Пришлось
догадываться, что оно значит.
     - Да забудь ты это.
     -  Знаешь,  что  я  подумала?  Подумала, что тебе  встречались женщины,
которые за кусок хлеба для  себя и  детей  своих да стариков на все  пойдут,
ведь мужчины или погибли, или воевали. Ну что, правильно?
     - О Господи, хватит, - простонал я.
     - Что с тобой, Рабо?
     - Достала ты меня, вот что.



     -  Вообще-то не трудно  было догадаться,  - сказала она. - Ведь,  когда
война, женщины всегда оказываются в таком положении, в этом вся штука. Война
- это всегда мужчины против женщин, мужчины только притворяются, что дерутся
друг с другом.
     - Бывает, что очень похоже притворяются, - сказал я.
     - Ну  и что, они ведь знают,  что о тех, кто лучше других притворяется,
напишут в газетах, а потом они получат медали.



     - У тебя обе ноги свои или есть протез?
     - Свои.
     - А Лукреция, служанка, которая тебе дверь  открыла,  потеряла и глаз и
ногу. Я думала, может, и ты потерял ногу.
     - Бог миловал.
     -  Так вот.  Однажды утром Лукреция пошла к  соседке,  которая накануне
родила,  отнести  два  свежих  яичка,  надо было через  луг  перейти.  И она
наступила на мину. Чья это была мина, неизвестно. Известно только,  что  это
мужских рук дело. Только мужчина способен придумать и закопать в землю такую
остроумную штучку. Прежде, чем уйдешь, попробуй уговорить  Лукрецию показать
тебе все медали, которыми она награждена.
     И добавила:
     - Женщины ведь ни на что не  способны, такие тупые, да? И  в землю  они
только зерна закапывают,  чтобы выросло что-нибудь съедобное или красивое. И
ни в кого гранатой не запустят, разве что мячом или свадебным букетом.
     Окончательно сникнув, я сказал:
     -  Хорошо,  Мерили,  ты своего  добилась.  В  жизни не чувствовал  себя
ужаснее. Надеюсь,  Арно достаточно глубока, вот возьму  и  утоплюсь. Позволь
мне вернуться в гостиницу.
     - Оставь пожалуйста, - сказала она. - По-моему, я просто заставила тебя
посмотреть на собственную  персону  так, как все мужчины смотрят на  женщин.
Если это мне удалось, то очень хотела бы, чтобы ты остался на обещанный чай.
Кто знает? А вдруг мы опять станем друзьями?



     Мерили привела меня  в  маленькую  уютную библиотеку, в которой,  по ее
словам,   размещалась   собранная  ее   покойным  мужем  огромная  коллекция
порнографических книг по  гомосексуализму. Я полюбопытствовал, куда же книги
делись, и оказалось, она продала их за немаленькую сумму, а деньги разделила
между  своими  слугами  -  все  они  женщины, все  так  или  иначе  серьезно
пострадали во время войны.
     Мы  расположились  друг  против  друга  в  чересчур мягких  креслах  за
кофейным столиком. Дружелюбно мне улыбнувшись. Мерили сказала:
     - Так-так,  мой юный  протеже,  ну,  как  дела? Давненько  не виделись.
Семейная лодка, говоришь, наскочила на риф?
     -  Прости,  не надо было мне этого говорить. Вообще ничего не надо было
говорить. Я как наркотика нанюхался.
     Чай  с  петифурами  подала  служанка,  у  которой  вместо  ладоней были
стальные зажимы. Мерили что-то бросила ей по-итальянски, та рассмеялась.
     - Что ты сказала?
     - Что твоя семейная лодка разбилась о риф.
     Женщина с зажимами ответила Мерили, и я попросил перевести.
     - Она говорит,  чтобы в следующий раз ты женился на мужчине. Муж держал
ее ладони в кипятке, чтобы выпытать, с кем она спала, пока он был на фронте.
А спала она с немцами, потом, кстати, с американцами. И началась гангрена.



     В  уютной  библиотеке над  камином висела картина, написанная  в манере
Дэна  Грегори, я о ней уже упоминал, - подарок  Мерили от жителей Флоренции,
на картине - ее покойный муж граф Бруно, отказывающийся завязать глаза перед
расстрелом. На самом деле было не совсем так,  сказала она,  но _совсем_так_
никогда ведь  не бывает. И  тут я  спросил,  как случилось,  что  она  стала
графиней Портомаджьоре,  владелицей роскошного палаццо, богатых  поместий на
севере и всего остального.
     И Мерили  мне рассказала: она с Грегори и Фредом приехали  в  Италию до
вступления Соединенных Штатов в войну  против Германии, Италии и  Японии,  и
принимали  их  как  больших  знаменитостей.  Их  приезд  считался  блестящим
пропагандистским   успехом   Муссолини:   еще   бы,  ведь  это   "величайший
американский  художник,  известнейший  авиатор   и   неотразимо  прекрасная,
талантливая актриса Мерили Кемп" - так дуче называл нас  и говорил,  что "мы
прибыли,  чтобы  принять  участие  в  духовном,  физическом и  экономическом
итальянском чуде, которое на тысячелетия станет образцом для всего мира".
     Пропаганда так с ними носилась, что  пресса и общество принимали Мерили
с почестями, достойными великой актрисы.
     - Вот так,  внезапно из туповатой, легко доступной девки я превратилась
в жемчужину в короне нового  римского императора. Дэн и  Фред, надо сказать,
пришли в  замешательство. Им ничего не оставалось,  как  относиться ко мне с
уважением на публике, вот уж я повеселилась! Ты же знаешь, Италия совершенно
помешана на блондинках, и  где бы мы ни появлялись, первой входила я, а  они
шли позади, вроде моей свиты.
     И  я  как-то  без всяких  хлопот выучила  итальянский. Вскоре  говорила
гораздо лучше Дэна, хотя  он еще в Нью-Йорке  брал  уроки итальянского. Фред
же, конечно, так и не выучил ни слова.



     Фред и Дэн, погибшие, можно сказать, за дело Италии, стали итальянскими
героями. А слава Мерили даже пережила их славу, она осталась очаровательным,
прекрасным напоминанием  об  их  высшей  жертве,  а также о предполагавшемся
преклонении многих американцев перед Муссолини.
     Должен  сказать,  она  и  правда  была  все  еще  прекрасна,  когда  мы
встретились, - даже  без косметики  и во вдовьем трауре.  Хотя  после  всего
пережитого  могла  бы выглядеть  и пожилой дамой  в  свои сорок три  года. А
впереди у нее оставалась еще треть столетия!
     Она еще станет, помимо всего прочего, самым крупным в Европе агентом по
продаже изделий фирмы "Сони".  Да, жизни в этой старушке  Мерили еще было на
двоих!
     Мысль графини  о том, что мужчины  не просто  бесполезные, но и опасные
идиоты, тоже  опередила свое время. У нее на  родине эти  идеи по-настоящему
восприняли только в последние три года Вьетнамской войны.



     После   смерти   Грегори   ее   постоянно   сопровождал   в  Риме  граф
Портомаджьоре,  красавец Бруно -  холостяк,  оксфордец,  министр культуры  в
правительстве Муссолини. С самого начала граф объяснил  Мерили, что близость
между  ними  невозможна, так  как  его интересуют только мальчики и мужчины.
Такое предпочтение считалось в те времена криминальным, но граф, несмотря на
все свои  возмутительные поступки, чувствовал  себя в безопасности. Он знал,
что  Муссолини   не  даст   его  в  обиду,  поскольку  он  был  единственный
представитель   старой   аристократии,   который   принял  высокий   пост  в
правительстве  диктатора  и,  кроме того, буквально  пресмыкался  перед этим
выскочкой в сапогах.
     - Дерьмо он был, настоящее дерьмо, - заметила Мерили. - Люди издевались
над его трусостью, тщеславием и изнеженностью.
     -  Но оказалось, -  добавила она, - при всем при том он умело руководил
британской разведкой в Италии.



     Популярность Мерили в Риме после гибели Дэна и Фреда, еще до вступления
Америки  в войну, выросла  необычайно. Она как сыр в масле каталась, бродила
по магазинам и  танцевала,  танцевала,  танцевала с  графом  Бруно,  который
обожал поболтать с ней и вообще держался истинным джентльменом.  Он исполнял
все ее желания,  вел себя корректно и никогда  не указывал,  что  и  как  ей
делать, пока однажды  вечером не  сообщил,  что сам  Муссолини  приказал ему
жениться на ней!
     -  У него было много врагов, - рассказала Мерили, - все они нашептывали
Муссолини, что Бруно гомосексуалист и британский шпион. Муссолини,  конечно,
знал о его пристрастии к мальчикам и мужчинам,  но что у  такого ничтожества
хватит ума и присутствия духа заниматься шпионажем, дуче представить себе не
мог.
     Приказав  своему  министру культуры  жениться на  Мерили  и  тем  самым
продемонстрировать,   что   он  не  гомосексуалист,  Муссолини  передал  ему
документ,  который  Мерили должна  была подписать. Документ составили, чтобы
успокоить  итальянскую  аристократию,  которой претила мысль, что  старинные
родовые поместья попадут в руки американской потаскушки. Согласно документу,
в  случае   смерти   графа   Мерили  пожизненно   являлась  владелицей   его
собственности, но без права продажи и передачи другому лицу. После ее смерти
собственность переходила к ближайшему по мужской линии родственнику графа, а
им, как уже говорилось, оказался миланский автомобильный делец.
     На  следующий день  японцы  внезапной  атакой уничтожили основную часть
американского флота в Перл-Харборе, поставив мирную тогда, антимилитаристски
настроенную Америку перед необходимостью объявить войну не только Японии, но
и ее союзникам, Германии и Италии.



     Но  еще до  Перл-Харбора Мерили ответила отказом единственному мужчине,
предложившему ей брак, да еще богатому  и родовитому. Поблагодарив графа  за
неведомые ей прежде радости и оказанную честь, она отвергла его предложение,
сказав, что пробудилась от дивного сна (а это мог быть только сон), и теперь
ей  пора вернуться  в  Америку,  хотя никто  ее  там  не ждет, и  попытаться
примириться с тем, кто она такая на самом деле.
     А  утром,  захваченная  мыслью  о  возвращении  на  родину,  она  вдруг
почувствовала,  какой в Риме мрачный и леденящий моральный климат, ну просто
- точные ее слова  - "ночь с мокрым снегом  и дождем",  хотя на  самом  деле
сверкало солнце и не было никаких туч.



     На следующее утро Мерили слушала по радио сообщение о Перл-  Харборе. В
передаче  говорилось  о почти  семи  тысячах американцев, живущих в  Италии.
Формально  отношения  между странами  еще не были разорваны, и  американское
посольство,  пока  еще  функционировавшее,  заявило,  что изыскивает способы
отправить  в  Соединенные Штаты  по  возможности всех  -  и  при  первой  же
возможности.   Правительство  Италии   со  своей  стороны  обещало  всячески
способствовать  их отправке,  хотя  причин  для  массового бегства не  было,
поскольку  "между   Италией   и  Соединенными   Штатами   существуют  тесные
исторические и  кровные связи  и разрыв  их  -  в  интересах  только евреев,
коммунистов и загнивающей Британской империи".
     Тут к  Мерили  вошла горничная, в  очередной  раз  сообщив,  что  опять
какой-то рабочий интересуется, не  подтекают ли старые газовые трубы у нее в
спальне,  а следом  вошел  сам рабочий, в комбинезоне  и с инструментами. Он
начал  обстукивать  стены,  принюхивался, бормотал  что-то по-итальянски.  А
когда  они  остались  вдвоем,  он,  продолжая  стоять  лицом  к стене,  тихо
заговорил по-английски, с акцентом, выдающим уроженца Среднего Запада.
     Оказалось,  что он из военного министерства Соединенных Штатов  - в  то
время  оно  называлось Министерством обороны. Шпионская служба тоже  входила
тогда в это  министерство. Он понятия не  имел, симпатизирует она демократии
или фашизму, но счел своим гражданским долгом попросить ее остаться в Италии
и постараться сохранить добрые отношения с людьми в правительстве Муссолини.
     По  ее  словам,  Мерили  впервые  тогда подумала  о  своем  отношении к
демократии и фашизму. И решила, что демократия звучит лучше.
     - А зачем мне оставаться и делать то, что вы просите? - спросила она.
     - Как знать, а вдруг вам станут известны очень ценные для нас сведения,
- ответил он. - Как знать, а вдруг вы сумеете оказать услугу своей родине.
     - У меня ощущение, будто весь мир вдруг сошел с ума, - сказала она.
     А он ответил,  что мир  давно уже  превратился не то в тюрьму, не то  в
бедлам.
     И тогда, в доказательство того, что мир сошел с ума, она рассказала про
приказ Муссолини своему министру культуры жениться на ней.
     Вот, по словам Мерили, как он отреагировал:
     -  Если  в вашем сердце есть хоть капля любви к Америки,  вы выйдете за
него.
     Так дочь шахтера стала графиней Портомаджьоре.



     Почти до самого конца войны Мерили не  знала, что  ее муж  - британский
шпион. Она, как и  все, считала его  человеком слабым  и неумным, но прощала
его, ведь жили они прекрасно и он был к ней очень добр.
     -  Всегда  скажет  мне  что-нибудь  необыкновенно  забавное,  лестное и
сердечное. Ему и правда очень нравилось мое  общество. И оба мы были без ума
от танцев.
     Стало быть, была в моей  жизни еще одна женщина, помешанная  на танцах,
готовая танцевать с кем угодно, лишь бы танцевал хорошо.
     - Ты никогда не танцевала с Дэном Грегори, - сказал я.
     - Он не хотел, - ответила она, - и ты тоже.
     - Да я и не умел никогда. И не умею.
     - Кто хочет - сумеет.



     Когда она узнала, что муж - британский шпион, на  нее  это не произвело
особого впечатления.
     -  У  него  были самые  разные военные  формы -  на разные случаи, но я
понятия не имела, чем они отличаются. На каждой полно нашивок, поди разбери.
Я  никогда не спрашивала: "Бруно, за что ты  получил эту медаль? Что это  за
орел у  тебя  на рукаве? Что  это за кресты  по углам воротника?" И когда он
сказал, что он - британский  шпион, для меня это  значило одно: еще какие-то
побрякушки военные. Мне казалось, что к нам это не имеет никакого отношения.
     После того, как его расстреляли, она боялась страшной пустоты, но этого
не случилось. Тогда-то она и ощутила, что настоящие ее друзья, которые с нею
останутся до конца жизни, - простые итальянцы.
     - Где бы я  ни появлялась,  Рабо, ко мне  все относились с сочуствием и
любовью, и я платила тем же и плевала на то, какие там побрякушки они носят!
     - Я  тут  у себя  дома, Рабо,  - сказала  она.  -  Никогда бы здесь  не
оказалась, не  помешайся  Дэн на Муссолини.  Но у этого армянина из Москвы в
башке винтиков не хватало, и благодаря этому я дома, дома!



     - Теперь расскажи, что _ты_ делал все эти годы, - сказала она.
     - Ничего особенного. Моя жизнь кажется мне удручающе неинтересной.
     - Ну  ладно, давай рассказывай. Потерял глаз, женился,  дважды произвел
потомство,  говоришь,  что   снова  занялся  живописью.   Насыщенная  жизнь,
насыщеннее не бывает!
     Да,  думал я,  с того  дня Святого  Патрика,  когда мы сошлись  и  меня
распирало от счастья и  гордости,  в моей жизни кое-что происходило, хотя не
много, не много. У  меня было несколько забавных солдатских историй, которые
я рассказывал дружкам- собутыльникам в таверне "Кедр", рассказал и ей. У нее
была  настоящая  жизнь.  Я  собирал забавные  байки. У  нее был  дом.  Я  же
почувствовать себя дома и не мечтал.



     Первая солдатская история:
     - Когда освобождали  Париж, я решил найти Пабло Пикассо, это воплощение
Сатаны для Дэна Грегори, и убедиться, что с ним все в порядке.
     Пикассо приоткрыл дверь,  не снимая цепочки, и сказал,  что  занят,  не
желает, чтобы его беспокоили. Всего в нескольких кварталах от дома еще пушки
стреляли. Пикассо захлопнул дверь и защелкнул замок.
     Мерили расхохоталась и сказала:
     -  Может,  ему было  известно,  какие ужасные вещи говорил  о  нем  наш
господин  и учитель. -  И добавила: знай она, что  я жив, она  сохранила  бы
фотографию  из  итальянского  журнала,  которую  только  мы   с   ней  могли
по-настоящему оценить. На фотографии был коллаж Пикассо: разрезанный плакат,
рекламирующий американские сигареты.  На плакате три ковбоя  курят вечером у
костра, а Пикассо сложил куски так, что получилась кошка.
     Из всех имеющихся на земном  шаре  специалистов по  искусству, наверно,
только Мерили и я знали, что изрезанный плакат - работа Дэна Грегори.
     Неплохая идейка, а?



     - Похоже, это был единственный раз, когда Пикассо обратил хоть какое-то
внимание   на   одного  из  самых  популярных  американских  художников,   -
предположил я.
     - Похоже, - согласилась она.



     Вторая солдатская история:
     - Я попал в плен за несколько месяцев до  конца войны, - рассказал я. -
В  госпитале  меня  подлатали  и  отправили в лагерь для  военнопленных  под
Дрезденом,  где  практически нечего  было  есть.  Продовольствия в  том, что
когда-то  называлось Германией, не  было. В  лагере  все отощали  - кожа  да
кости, кроме человека, которого мы сами выбрали делить  пайки. Он никогда не
оставался  с едой наедине. Мы ждали, когда ее привезут, и все тут же при нас
делилось.  А он  все  равно  почему-то  выглядел  сытым  и  довольным, а  мы
превращались  в  скелеты.  Оказывается,  он  потихоньку  подбирал  крошки  и
слизывал то, что прилипало к ножу и поварешке, и наедался.
     Кстати, тем же невинным способом  достигают  полного процветания многие
мои  соседи  здесь, на побережье. У них на попечении все, что еще уцелело  в
этой,  вообще говоря, обанкротившейся стране,  поскольку  они, понимаете ли,
достойны  доверия. И уж будьте  уверены,  что-то  прилипает  и к  их  ловким
пальцам, а что уцепили, мимо рта не пронесут.



     Третья солдатская история:
     -  Однажды вечером нас  всех  под охраной  вывели  из лагеря и  погнали
маршем  по сельской  местности.  Часа  в  три ночи  приказали  остановиться:
располагаемся под открытым небом на ночлег.
     Просыпаемся  с солнцем и  видим, что  мы  на  краю долины,  недалеко от
развалин средневековой каменной часовни, а охрана исчезла. И в долине, на не
тронутой войной земле тысячи, тысячи  людей, которых, как и нас, под охраной
привели сюда  и бросили.  Там были не только военнопленные.  Были  и  узники
концентрационных  лагерей, которых сюда пригнали, и  люди с заводов, где они
трудились, как  рабы, и  выпущенные  из  тюрем уголовники, и  сумасшедшие из
лечебниц.  Преследовалась цель удалить нас подальше от городов, где мы могли
устроить Бог весть что.
     Были  здесь и штатские, бежавшие от русских, от американцев и англичан.
Армии союзников почти уже сомкнулись и на север от нас, и на юг.
     А еще были здесь  сотни немцев, по-прежнему  вооруженных  до зубов,  но
теперь притихших, дожидавшихся, кому бы сдаться.
     - Обитель мира*, - сказала Мерили.

     /* Исаия, 33:18./



     Я сменил тему, перешел от войны к  миру. Рассказал,  что после большого
перерыва вернулся к искусству и,  к собственному удивлению, сделал несколько
серьезных работ,  от которых Дэн  Грегори, герой Италии,  погибший в Египте,
перевернулся бы в могиле; таких работ, каких еще свет не видывал.
     Она замахала руками в притворном ужасе:
     -  О, прошу тебя, только не об искусстве.  Оно  прямо как  болото - всю
жизнь барахтаюсь.
     Но внимательно выслушала рассказ о нашей небольшой группе в Нью-Йорке и
о наших картинах, совсем одна на другую не похожих, за исключением того, что
это картины, и ничего больше.
     Я выговорился, она вздохнула и покачала головой:
     -  Самое  немыслимое,  что  можно  сделать  с полотном, вы,  значит,  и
сделали, - сказала она. -  Итак, американцы берут на себя смелость написать:
"конец".
     - Думаю, мы не к этому стремимся, - сказал я.
     -  И  напрасно.  После всего,  что перенесли женщины, дети и вообще все
беззащитное  на  этой планете по вине  мужчин, самое время, чтобы не  только
картины, но и музыка, скульптура,  стихи, романы и все, созданное мужчинами,
говорило  одно-единственное:  мы  слишком  ужасны,  чтобы  обитать  на  этой
чудесной земле. Признаем. Сдаемся. Конец.



     Наше неожиданное воссоединение, сказала Мерили, для нее подарок судьбы,
так как она надеется, что я ей помогу решить  одну проблему  с убранством ее
палаццо,  над  которой  она  бьется  многие годы:  какими  картинами закрыть
бессмысленные пустоты между колоннами ротонды,  или, может, картин вообще не
нужно?
     - Пока  я  владею  этим  палаццо,  хочу  оставить  здесь  следы  своего
пребывания, - сказала она. - Сначала я  думала нанять  детей и женщин, чтобы
они написали здесь фрески с изображением лагерей смерти, бомбежки Хиросимы и
взрывающихся мин, которые  закопали, или,  может  быть, чего-то  из  древних
времен -  как сжигают  ведьм  на кострах, как христиан бросают  на  съедение
диким зверям. Но решила, что такие  картины в  конечном  счете  будут только
подстрекать мужчин к еще большей жестокости и разрушениям: "Ого,  - подумают
они, - да мы  же могущественны как боги. Мы можем делать самые ужасные вещи,
если нам захочется, и никто нас не остановит".
     Так что  твоя идея, Рабо, лучше. Пусть, приходя  ко мне в  ротонду, они
никакого для себя поощрения не получат. Пусть стены не вдохновляют их. Пусть
кричат им: Конец! Конец!



     Так было  положено  начало  второй  крупнейшей  коллекции американского
абстрактного  экспрессионизма  - первая  коллекция  была  моя,  и  счета  за
хранение  картин сделали нас с  женой  и  детьми бедняками. Никто  не  желал
покупать их ни по какой цене!
     Мерили  решила купить не  глядя десять  картин, по  моему выбору,  - по
тысяче долларов за штуку.
     - Ты шутишь! - воскликнул я.
     - Графиня Портомаджьоре никогда  не шутит. Я знатна  и богата, как все,
кто прежде жил в этом дворце, так что делай, как я сказала.
     Я так и сделал.



     Она спросила, придумали ли мы название своей  группе, мы же  никак себя
не называли. Это критики потом название нам изобрели.
     - Вам бы назвать себя "Генезис",  - предложила Мерили, - потому что  вы
возвращаетесь к истокам, когда еще саму материю предстоит создать.
     Мысль  ее  мне  понравилась,  и,  вернувшись  в  Америку,  я  попытался
соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился.



     Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала:
     - Думаю, тебе пора идти.
     -  Почти слово в слово как тогда, в  день Святого Патрика, четырнадцать
лет назад.
     - Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь.
     - Я и не забывал никогда.
     - Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне.
     - Слово чести, графиня, - сказал я, вставая. - Такого не повторится.
     Это была  наша  последняя встреча. Мы,  правда,  обменялись несколькими
письмами. Недавно я отыскал в  своем архиве одно из них. Письмо датировано 7
июля 1953  года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не
удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос.
Разумеется,  это  шутка. "Передай  это всем  в  "Генезисе",  - говорилось  в
письме.
     На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:


КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА.
     СВЯТОЙ ПАТРИК.



     Репортаж   из  настоящего:  Пол  Шлезингер  добровольно   отправился  в
психиатрическое отделение госпиталя  ветеранов  в Риверхеде.  Я никак не мог
справиться со  страшными веществами, которые его собственное тело поставляет
в кровь, и  он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада,  что
его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.



     Из  всего, о  чем  мне стыдно вспоминать, мучительнее  всего для  моего
старого сердца  - несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти
и, как следствие - отчуждение моих  мальчиков, Анри и  Терри, моей  плоти  и
крови, от собственного отца.
     Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне?
     Воин: отлично.
     Муж и отец: крайне неудовлетворительно.
     Серьезный художник: крайне неудовлетворительно.



     Когда я вернулся из Флоренции, дома  меня поджидала  жестокая расплата.
Славная,  отважная  Дороти  и  оба  мальчика  подхватили  какой-то  новейшей
разновидности грипп, еще одно  послевоенное чудо.  Доктор  уже их  смотрел и
собирался  прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху.
Решили, что, пока Дороти не встанет на  ноги, я только  помеха, и мне  лучше
провести  несколько ночей  в студии около Юнион-сквер,  которую снимали мы с
Терри Китченом.
     Самое умное было мне уйти лет на сто!
     - Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, - сказал я Дороти.
     -  Хочешь сказать, мы не поедем в этот  заброшенный дом куда-то к черту
на рога?
     -  Ну  зачем ты так? -  сказал я. - Тебе и  мальчикам там  понравится -
океан, свежего воздуха сколько угодно.
     - Тебе предложили там постоянную работу? - спросила она.
     - Нет.
     -  Но   ты  ведь   собираешься  искать   работу.   И  получишь   диплом
профессионального  бизнесмена,  мы   ради  этого  стольким  пожертвовали,  и
обойдешь все  конторы,  пока не найдется какая- нибудь поприличнее, где тебя
примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок.
     -  Золотко мое,  послушай  спокойно.  Во Флоренции  я продал картин  на
десять тысяч долларов.
     Наша квартирка  в  цокольном этаже больше  походила на склад декораций,
так  она  была  забита огромными полотнами - друзья отдавали мне их в уплату
долгов.
     Она съязвила:
     - Тогда  ты кончишь в  тюрьме  - у  нас  и  на три доллара живописи  не
наберется.
     Вот какой я ее сделал  несчастной, у нее даже чувство  юмора появилось,
которого раньше, когда мы поженились, уж точно не было.



     -  Казалось  бы, тебе тридцать четыре  года, - сказала Дороти. Ей самой
было двадцать три!
     - Мне и есть тридцать четыре.
     - Ну, так и веди себя, как в тридцать  четыре  подобает. Как мужчина, у
которого  на руках семья,  а то глазом не моргнешь, как будет тебе  сорок, и
тогда уж о  работе  и  не  мечтай, разве  что  продукты будешь фасовать  или
заправлять газовые баллоны.
     - Ты хватила через край.
     - Не я хватила через край, жизнь такая, что за край загоняет! Рабо! Что
случилось с человеком, за которого  я вышла замуж? У нас были такие разумные
планы на разумную жизнь. И вдруг связался с этими людьми, с этими босяками.
     - Я всегда хотел быть художником.
     - Ты мне никогда об этом не говорил.
     - Не думал, что у меня получится. Теперь думаю - получится.
     - Слишком поздно тебе начинать, да и рискованно для семейного человека.
Проснись!  Разве  для  счастья не достаточно просто хорошей семьи? Другим-то
достаточно, - говорила она.
     - Дороти, послушай, я  ведь  продал во Флоренции картин на десять тысяч
долларов.
     - Они тоже пойдут прахом, как все остальное.
     - Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник.
     - Я  тебя  люблю, но терпеть  не могу твоих  дружков  и твои картины, -
сказала  она.  - И, кроме того,  я боюсь за  детей  и за  себя.  Война  ведь
кончилась, Рабо!
     - А при чем тут война? - спросил я.
     - При  том, что не  надо  безумствовать хватит уже  этих лихих затей, у
которых  нет шанса  на успех. Ты  уже  получил все медали, какие можно, чего
тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем  вам Париж? -  Это была ее реакция
на наши высокопарные  разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа
столицей живописи.
     - Зачем его  завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И  вообще  ничего
плохого тебе не сделала.
     Она все  говорила, говорила, но я  уже  был за  дверью, и ей оставалось
лишь поступить так же, как поступил в свое время Пикассо, - захлопнуть дверь
и запереть замок.
     Я слышал, как она рыдает. Ах, она бедняжка! Бедняжка!



     Дело шло  к вечеру.  Я  с чемоданом  пришел в  студию. Китчен  спал  на
раскладушке.  Не  будя  его,  я  решил  посмотреть,  что  он  написал  в мое
отсутствие. Оказалось, он  исполосовал все  свои  работы  опасной  бритвой с
ручкой  из  слоновой  кости,  унаследованной  от  деда  по отцовской  линии,
президента нью-йоркской Центральной железной  дороги.  Искусство  от  этого,
честно говоря, ничего не  потеряло. Я, естественно, подумал:  чудо,  что  он
заодно вены себе не перерезал.
     На раскладушке  лежал  высоченный, похожий  на Фреда  Джонса,  красавец
англосаксонского типа: прекрасная модель  для Грегори, чтобы  иллюстрировать
какой-нибудь рассказ об идеальном американском герое. Появляясь вместе, мы в
самом  деле выглядели, как  Фред и Грегори. Мало того, Китчен и относился ко
мне  так  же почтительно, как  Фред  к Грегори,  - полный абсурд.  Фред  был
косноязычный и по-своему обаятельный тупица, а мой закадычный  друг, который
спал  тут же на  раскладушке, окончил Йельскую  высшую юридическую  школу, к
тому же профессионально играл на рояле, в теннис, в гольф.
     Не только эта опасная бритва досталась  ему в наследство  от его семьи,
но и куча  талантов. Отец его был первоклассным виолончелистом, замечательно
играл в шахматы, прославился как садовод  и, конечно, как  выдающийся юрист,
который одним из первых начал борьбу за права черных.
     Спящий  мой  приятель   обскакал   меня  и   по  военной  части,   став
подполковником  Воздушно-десантных  войск,  а  в боях  действительно проявил
отчаянную  храбрость. И тем не менее  он передо мной благоговел, поскольку я
умел делать то, чему он  так никогда и не выучился, - в рисунке и в живописи
добиваться абсолютного сходства.
     Что  же  касается  моих  собственных работ,  висевших  в  студии,  этих
огромных  цветовых  полей, перед  которыми  я  мог  стоять  часами в  полном
оцепенении, -  они для меня были только началом.  Я  надеялся, что они будут
усложняться и усложняться по  мере того, как медленно, но  неуклонно я  буду
приближаться  к тому, что  до сих  пор ускользало от меня: к душе, к душе, к
душе.



     Я разбудил его и пригласил в таверну "Кедр" на ранний ужин, сказал, что
плачу.  О  потрясающем  деле,  которое  удалось  провернуть  во Флоренции, я
промолчал, ведь он в нем  не  участвовал. Пульверизатор к нему в руки еще не
попал, это произойдет через два дня.
     Когда умерла графиня Портомаджьоре, в ее коллекции,  между прочим, было
_шестнадцать_ работ Терри Китчена.



     Ранний ужин означал и раннюю  выпивку. За задним столиком, который стал
нашим постоянным местом, уже сидели  три художника.  Назову  их X, Y и Z. Не
желая  поощрять   обывателей,  которые  считают,  что   первые   абстрактные
экспрессионисты  -  сплошь пьяницы и дикари, позвольте сказать, кто за этими
инициалами не скрывается.
     Не  скрываются  за  ними - повторяю, не  скрываются -  Уильям Базиотис,
Джеймс Брукс, Биллем де Конинг, Аршил Горки -  к этому времени  он уже умер,
Адольф Готтлиб, Филип Гастон, Ханс Хофман, Барнет Ньюмен, Джексон Поллок, Эд
Рейнгарт, Марк Ротко, Клиффорд Стилл, Сид Соломон, Бредли Уокер Томлин.
     Поллок,  правда, появился в тот вечер, причем на полицейской машине, но
был совсем плох. Не мог произнести ни слова и скоро отправился домой. А один
из присутствующих, насколько я знал, вообще был не художник. Он был портной.
Звали  его Исидор Финкельштейн, его мастерская  находилась как раз  напротив
таверны. После нескольких рюмок он болтал о живописи  не хуже остальных. Его
дед,  венский портной,  рассказал  он,  перед  первой  мировой  войной  сшил
несколько костюмов Густаву Климту*.

     /* Густав Климт (1862-1918), австрийский художник, известен портретами,
выполненными мозаичными цветовыми пятнами в стиле "модерн"./

     И  тут мы  стали выяснять, почему это, несмотря на несколько  выставок,
которые с  энтузиазмом отметила  критика, и  несмотря  на большую  статью  о
Поллоке в "Лайфе", мы ничего не можем заработать на жизнь.
     Решили,   что,  может,   это  из-за  нашей   небрежности  в  одежде   и
неухоженности.  В шутку, разумеется. Мы только и знали, что шутить.  До  сих
пор  не могу понять, с  чего  это  вдруг шесть лет  спустя  все стало  таким
трагически серьезным для Поллока и Китчена.



     Сидел в таверне "Кедр" и Шлезингер.  Именно  здесь  мы и познакомились.
Пол собирал  материал для романа  о художниках, одного из многих, которые он
так и не написал.
     Помню, в конце вечера он сказал мне:
     - До  меня  не доходит, как  при вашей  неистовой увлеченности вы такие
несерьезные.
     - А в жизни все только шутка, разве не знаете? - сказал я.
     - Нет, - ответил он.



     Финкельштейн заявил, что  жаждет решить  проблему одежды для всех, кого
она  волнует.   Он   готов   пошить  костюмы   в   рассрочку   с  маленькими
предварительным  взносом. Дальше помню только, как в мастерской Финкельштейн
снимает  мерки  с X, Y, Z, Китчена и меня. Поллок со Шлезингером  тоже  туда
отправились, но лишь в качестве наблюдателей. Денег, разумеется, ни у  кого,
кроме меня, не было, и я, как мне и положено, заплатил предварительный взнос
за всех туристскими чеками, оставшимися от поездки во Флоренцию.
     На  следующий  же день, между  прочим, X,  Y  и Z  расплатились со мной
картинами.  У Х  были  ключи  от  нашей квартиры,  я  дал  их ему, когда его
вышвырнули из паршивенькой  гостиницы  за то, что он чуть не спалил кровать.
Он и двое других явились без предупреждения, оставили картины и ушли, не дав
бедной Дороти опомниться.



     Финкельштеин,  тот самый портной, на войне действительно убивал,  как и
Китчен. Я - нет.
     Финкельштеин служил в Третьей армии Паттона, он бьш танкистом. Снимая с
меня мерку для костюма, который и сейчас  висит у меня в шкафу, он с набитым
булавками ртом рассказал, как мальчишка с противотанковым ружьем  за два дня
до окончания войны в Европе покорежил гусеницу его танка.
     Они убили его, не успев осознать, что это почти еще ребенок.



     И  вот  неожиданность:  когда  через  три  года  Финкельштеин  умер  от
инсульта, а наши финансовые  дела пошли уже на лад, оказалось, что  он  тоже
художник, но скрывал это!
     Молоденькая вдова его, Рейчел, кстати, очень  похожая на Цирцею Берман,
прежде чем  навсегда закрыть мастерскую, устроила там персональную выставку.
Его картины  лишены претензий, но оставляют сильное впечатление: он  работал
на совесть,  как и его собратья  по оружию,  герои войны Уинстон Черчилль  и
Дуайт Эйзенхауэр.
     Как  и  они, он  наслаждался яркими  красками.  Как  и  они,  ценил все
реальное. Вот каков был покойный художник Исидор Финкельштеин.



     Мерки были сняты, мы вернулись в таверну, снова засев за столик - пили,
закусывали и  болтали,  болтали  без умолку, а  тут к нам подсел человек лет
шестидесяти, по виду богатый и влиятельный.  Я никогда  прежде не видел его;
остальные, кажется, тоже.
     - Слышал, вы -  художники, - сказал он. - Не  возражаете, если  я тут с
вами посижу, послушаю? - И уселся между мной и Поллоком, напротив Китчена.
     - Большинство из нас художники, - сказал я. Держались мы с ним вежливо.
Похож  он  был  на коллекционера или  члена совета  директоров какого-нибудь
известного  музея.  Как выглядят  критики  и  торговцы  живописью,  мы  себе
представляли.  А у него  вид был слишком  достойный для таких  неблаговидных
занятий.
     -  Большинство  -  художники,  -  повторил  он. -  Значит, проще  будет
сказать, кто не художник. финкельштейн и Шлезингер сказали, кто они.
     -  Выходит, я не угадал, -  сказал  он,  кивнув  в сторону  Китчена.  -
Никогда  бы не подумал, что и  он художник, хоть  на нем и красная  рубашка.
Подумал, может, музыкант там, или юрист, или  профессиональный спортсмен, но
художник? Да, по внешности, получается, нельзя судить.
     Прямо  ясновидец, подумал я, так попасть в точку! А тот все смотрит  на
Китчена,  не оторвется,  будто мысли  его  читает. Почему его  заинтересовал
человек, у которого пока что нет ни одной стоящей работы, а не сидящий рядом
с ним Поллок, работы которого вызывали такие горячие споры?
     Он спросил Китчена, не служил ли тот случайно в армии во время войны.
     Китчен ответил, что служил. Но не стал распространяться.
     -  Это повлияло  как-то на  ваше  решение  стать  художником? - спросил
незнакомец.
     - Нет, - ответил Китчен.
     Шлезингер потом мне  рассказывал - тут у него мелькнула  мысль: а может
быть, Китчену на войне неловко  стало оттого, что ему все легко дается из-за
его привилегированного  положения - легко стал пианистом, без хлопот  кончил
лучшую  высшую  школу, в два счета побеждал соперников  практически  в любой
игре, быстро получил погоны подполковника и так далее.
     - Чтобы утвердиться в  реальной жизни. -  сказал Шлезингер, - он выбрал
одну из немногих областей, где был полным профаном.
     И тут Китчен, будто отвечая на незаданный вопрос Шлезингера, сказал:
     - Живопись - мой Эверест.
     Эверест не был тогда еще покорен. Его покорили в 1953 году, в тот самый
год, когда умер Финкельштейн и состоялась его персональная выставка.
     Пожилой джентльмен откинулся назад, явно довольный этим ответом.
     А потом стал задавать, на мой взгляд, уж  очень личные вопросы: спросил
Китчена, имеет ли  тот собственные средства, или семья  поддерживает его  во
время  трудного восхождения. Я  знал, что  Китчен  станет очень богат,  если
переживет своих  родителей,  но сейчас  родители ни  гроша  ему  не  давали,
надеясь  заставить  его  вернуться  к  юридической  практике,  или  заняться
политикой, или найти работу на Уолл-стрит, где успех был бы ему обеспечен.
     Я считал, что нетактично об этом спрашивать, мне хотелось, чтобы Китчен
так ему и сказал. Но тот спокойно отвечал на все вопросы и, казалось, ничего
не имел против.
     - Вы, конечно, женаты?
     - Нет.
     - Но женщин-то любите? - спросил пожилой джентльмен.
     Вопрос был  задан  мужчине, который к концу войны имел репутацию самого
отчаянного ловеласа на свете.
     -  В  настоящий  момент, сэр, - ответил Китчен, -  женщины  для меня  -
потеря времени, так же как и я для них.
     Старик поднялся.
     - Очень вам благодарен за вашу вежливость и откровенность, - сказал он.
     - Я старался, - ответил Китчен.
     Пожилой  джентльмен удалился.  Мы начали  гадать, кто бы  это мог быть.
Помню, Финкельштейн сказал: кто бы он ни был, но костюм у него английский.



     На следующий день я собирался одолжить у кого-нибудь или взять напрокат
машину - надо было подготовить дом  для переезда семьи. Кроме того, хотелось
еще разок взглянуть на картофельный амбар, который я арендовал.
     Китчен спросил, можно ли ему  поехать  со мной, и  я  сказал,  конечно,
можно.
     А там, в Монтоке, его уже ждал пульверизатор.
     Ничего не поделаешь - судьба!



     Когда   мы   ложились   спать  на  наши  раскладушки,  я  спросил  его,
представляет ли он, кто тот джентльмен, который с таким пристрастием задавал
ему вопросы.
     - У меня совершенно дикое предположение, - сказал он.
     - Какое?
     -  Возможно, я  ошибаюсь,  но  думаю,  это  мой  отец, - сказал  он.  -
Внешность папина, голос как у папы, одет как папа и шуточки папины. Я, Рабо,
смотрел на него во все глаза и говорил себе:  это или очень ловкий имитатор,
или мои  отец.  Ты хорошо соображаешь,  ты мои лучший  и единственный  друг.
Скажи: если это просто ловкий имитатор, для чего ему эта игра?



     В конце концов для нашей с Китченом фатальной поездки я вместо легковой
машины  взял  напрокат грузовик. Вот  и  говорите о Судьбе: если  бы не этот
грузовик,  Китчен,  скорее   всего,  был  бы   сейчас  адвокатом,   ведь   в
малолитражку, которую я собирался  арендовать,  пульверизатор для  краски не
влез бы.
     Иногда, хотя,  Бог  свидетель, недостаточно часто, мне хотелось сделать
что-нибудь,  чтобы  жена  и дети не чувствовали себя  такими  несчастными, и
грузовик  оказался как  раз к  месту.  По крайней мере  можно  было  вывезти
картины, ведь от одного их вида Дороти делалось совсем скверно,  даже  когда
она была здорова.
     - Надеюсь, ты не отвезешь их в новый дом? - спросила она.
     Именно это я и собирался сделать. Никогда особенно не умел рассчитывать
наперед. Но все же ответил ей:  нет. А про себя тут же придумал новый план -
поместить их в картофельный амбар,  но ничего об этом не сказал. Не  хватало
храбрости признаться, что  арендовал амбар. Но она каким-то образом об  этом
узнала.  Как  и о  том, что  накануне вечером я заказал  у хорошего портного
художникам X, Y, Z, Китчену и себе костюмы из самого лучшего материала.
     - Сложи картины в  картофельном  амбаре, - сказала она,  - и  засыпь их
картошкой. Картошка всегда пригодится.



     Сегодня,  принимая  во  внимание стоимость  некоторых из  этих  картин,
понадобился бы бронированный автомобиль  с полицейским эскортом. Я  и  тогда
считал их ценными, но не настолько, нет, не настолько. И, уж конечно, мнe не
хотелось складывать их в амбар,  где много лет хранилась картошка, а поэтому
была сплошная грязь, плесень, бактерии и грибок, а ведь все это так и липнет
к картинам.
     Вместо этого я арендовал сухое, чистое,  запирающееся помещение в фирме
Все для дома. Хранение  и доставка, неподалеку отсюда. Арендная плата годами
съедала  большую часть моего дохода. Да и  от привычки помогать в беде своим
приятелям-  художникам я  не отказался  и  ссужал им все,  что имел  или мог
раздобыть, принимая в уплату долга  картины. Главное,  Дороти их  не видела.
Каждая  картина,  которая  покрывала  долг,  прямо  из  студии  нуждающегося
художника переправлялась на склад конторы "Все для дома".
     Когда мы с  Китченом, наконец, вынесли все картины из дома, она сказала
на прощанье:
     -  Одно нравится мне  в Хемптоне  - повсюду здесь указатели  "Городская
свалка".
     Будь Китчен  настоящим Фредом Джонсом, он вел бы грузовик. Но  в  нашей
паре он безусловно был пассажиром, а шофером  я. Его с детства  возил шофер,
так что он не раздумывая сел на место пассажира.
     Я болтал о своей женитьбе, о войне, о Великой депрессии и о том, что мы
с Терри старше большинства ветеранов.
     - Давно  уж надо было мне  жениться и осесть. Но  когда возраст был для
этого подходящий, не мог я этого сделать. Каких вообще женщин я знал тогда?
     - В фильмах все,  вернувшиеся  с войны, примерно наших лет  и старше, -
сказал Терри. Это  правда. В фильмах редко показывали  мальчишек,  которые в
основном и вынесли на себе тяжелые наземные бои.
     - Верно, - сказал я, - а киноактеры чаще всего войны и не видели. После
изнурительного дня  перед  камерами,  стрельбы  холостыми  патронами,  когда
ассистенты разбрызгивают  вокруг кетчуп, актеры возвращаются  домой к женам,
детям и своему бассейну.
     - Потому-то молодым и будет  казаться, что наша с тобой война кончилась
лет пятьдесят назад, - сказал  Китчен, -  из-за  немолодых актеров, холостых
патронов и кетчупа.
     Им и казалось. Им и кажется.
     -  Вот увидишь, из-за  этих фильмов, -  предсказал  он,  -  никто и  не
поверит, что на войне дети сражались.



     - Три года из жизни вон, - сказал Терри о войне.
     - Забываешь, что я пошел в армию еще до войны, - сказал  я - Для меня -
минус восемь  лет. Вся юность мимо,  а до  сих пор так, черт возьми, хочется
ее.
     Бедная  Дороти  думала,  что  выходит  за  зрелого, добро-  порядочного
отставника. А получила жуткого эгоиста и шалопая лет девятнадцати!
     - Ничего  не  могу с этим  поделать, - сказал я. - Дущой  понимаю,  что
плоть  мерзости  делает, и сокрушаюсь. А плоть все  выкидывает да выкидывает
мерзкие, поганые штучки.
     - Какие еще душа и плоть? - переспросил Терри.
     - Моя плоть и моя душа.
     - Они что, у тебя по отдельности?
     -  Да уж надеюсь,  - рассмеялся  я.  -  Жутко  подумать,  что  придется
отвечать за то, что плоть выкидывает.
     Я рассказал  ему,  но уже почти  не шутя, как вижу душу людей,  и  свою
тоже, в  виде  светящейся  внутри тела  неоновой трубочки.  Трубочка  только
получает  информацию о  том, что происходит с плотью,  над которой у нее нет
власти.
     - И  когда люди,  которых  я люблю,  совершают  ужасные  поступки, я их
просто свежую, а потом прощаю, - сказал я.
     - Свежуешь? Это что такое?
     - То,  что делают китоловы, вытащив  тушу кита на  борт. Сдирают шкуру,
отделяя мясо и ворвань, так, что остается один скелет. И я мысленно делаю то
же. самое  с  людьми - отделяю плоть, чтобы видеть  только душу. Тогда я  им
прощаю.
     - Где ты выкопал это слово - свежевать?
     - В "Моби Дике"* с иллюстрациями Дэна Грегори.

     /  *"Моби Дик,  или  Белый  Кит" (1851),  роман  американского писателя
Германа Мелвилла (1819-1891)./



     Китчен  рассказывал о своем отце, который, кстати, еще жив и только что
отпраздновал сотый день рождения. Представьте себе!
     Он обожал отца. Говорил, что ни в чем не хотел бы его превзойти.
     - Не желаю этого, - сказал он.
     - Чего не желаешь?
     - Превзойти его.
     Когда он  учился  в  Йельской юридической  школе, рассказал Терри,  там
читал лекции  Конрад Эйкен*, который  утверждал,  что дети  одаренных  отцов
выбирают одну из сфер отцовской деятельности, но, как правило, ту, в которой
отец  слабее.  Отец  Эйкена   был   блестящим  врачом,  политиком,  изрядным
ловеласом, а в придачу воображал себя поэтом.

     /* Конрад Эйкен  (1889-1973), американский поэт,  прозаик, литературный
критик./

     -  Но в поэзии, -  сказал  Китчен, -  он  был не силен, и  Эйкен выбрал
поэзию. Никогда бы так не поступил со своим стариком.



     А вот как  он  с  ним поступил через шесть  лет - выстрелил  в него  из
пистолета на  дворе  китченовской  лачуги в  шести милях отсюда. Терри тогда
напился,  как обычно, а  отец в сотый  раз начал уговаривать его пройти курс
лечения  от алкоголизма.  Невозможно это  доказать, но выстрелил он только в
знак протеста.
     Когда Китчен  увидел,  что  пуля угодила в отца - на самом деле  только
оцарапала ему плечо, - ничего ему уже не оставалось, он вложил дуло  себе  в
рот и застрелился.
     Несчастный случай.



     Именно  во время  нашего  с Терри судьбоносного  путешествия я  впервые
увидел Эдит Тафт Фербенкс, мою будущую  вторую  жену.  Я  вел  переговоры об
аренде амбара с ее мужем, обходительным бездельником,  который тогда казался
мне существом ни на что не годным, но и не вредным, так, коптит себе небо, -
но вот  когда после смерти Фербенкса  я  женился  на его  вдове,  оказалось,
модель его жизни прочно сидит у меня в мозгу.
     Эдит - пророческая картина! - появилась  с прирученным енотом на руках.
Поразительно, как приручала  она чуть ли не любое  животное,  с безграничной
нежностью и безропотностью выхаживая все, что едва подавало признаки  жизни.
И со мной она поступила так же,  когда я отшельником жил  в амбаре, а ей был
нужен новый  муж: она  приручила меня стихами о природе  и вкусными  вещами,
которые  оставляла  перед  моей  раздвижной  дверью. Не  сомневаюсь,  своего
первого мужа она тоже приручила и относилась  к нему нежно и снисходительно,
как к несмышленому зверьку.
     Она  никогда не говорила, каким зверьком считала  его. Но что за зверек
был для нее я, знаю с ее собственных слов: на нашей свадьбе, когда я был при
полном  параде, в костюме  от Изи Финкельштейна,  она подвела  меня к  своей
родственнице из Цинциннати и говорит:
     - Познакомься с моим ручным енотом.



     В этом костюме я буду и похоронен. Так сказано в моем завещании: "Прошу
похоронить меня рядом с моей женой Эдит на кладбище Грин-Ривер в темно-синем
костюме,  на  ярлыке которого  написано:  "Сшит  по заказу  Рабо  Карабекяна
Исидором Финкельштсйном". Сносу этому костюму нет.



     Ну  ладно,  исполнение  последней  воли  еще в  будущем,  но  почти все
остальное исчезло  в прошлом,  включая и Цирцею Берман. Она кончила  книгу и
две недели назад вернулась в Балтимор.
     В  последний вечер Цирцея просила, чтобы я поехал с  ней на танцы, но я
опять отказался.  Вместо этого  я пригласил  ее на ужин в отель  "Америка" в
Саг-Харборе.  Это  теперь  Саг-Харбор  -  только  приманка  для  туристов, а
когда-то  он был китобойным портом.  И сейчас еще там  попадаются  особняки,
принадлежавшие мужественным капитанам, которые под парусами уходили отсюда в
Тихий океан, огибая мыс Горн, охотились там и возвращались миллионерами.
     Выставленная  в холле  отеля книга регистрации  постояльцев  открыта на
странице, датированной 1 марта 1849 года, это пик китобойного промысла, ныне
сыскавшего  себе дурную  славу. В те времена предки Цирцеи жили в Российской
империи, а мои - в Турецкой и потому считались врагами.
     Мы полакомились омарами  и  немного  выпили,  чтобы языки  развязались.
Теперь все говорят, что плохо, если  без рюмки не обходишься, я и сам совсем
не пил, пока жил  отшельником.  Но чувства мои к миссис Берман  накануне  ее
отъезда были так противоречивы, что, не выпив, я бы  так  и жевал в гробовом
молчании. Но после нескольких рюмок я не хотел садиться за руль, и она тоже.
Одно время вошло чуть ли  не в моду водить машину пьяным,  но теперь нет, ни
за что.
     И я договорился с дружком Селесты,  что он отвезет нас в Саг- Харбор на
машине своего отца и привезет обратно.



     Все  очень просто: меня огорчал ее  отъезд потому,  что с  нею тут  все
ожило.  Но слишком  уж она  всех  растормошила, указывала всем,  как  и  что
делать. Поэтому  меня  отчасти  даже радовал ее  отъезд,  книга моя как  раз
подходила  к концу, и больше всего хотелось тишины и покоя. Другими словами:
несмотря  на  проведенные  вместе месяцы, мы остались  просто знакомыми,  не
сделались близкими друзьями.
     Однако  ситуация изменилась, когда  я  показал  ей  то,  что  у меня  в
картофельном амбаре.
     Да, это правда:  настырная вдова  из  Балтимора уговорила непреклонного
армянского старикашку отпереть замки  и включить прожекторы  в  картофельном
амбаре.
     Что получил я взамен? Думаю, теперь мы близкие друзья.



     Только мы вернулись из отеля "Америка", она сказала:
     - Об одном  можете не беспокоиться: я  не  собираюсь  приставать  к вам
насчет ключей от картофельного амбара.
     - Слава Богу, - сказал я.
     Думаю, она уже тогда не  сомневалась, что до утра так или иначе  в этот
картофельный амбар, черт возьми, проникнет.
     - Я только прошу вас нарисовать мне что-нибудь.
     - Нарисовать?
     -  Вы очень  скромны,  -  сказала она, - уж  до того скромны, что, если
верить вам, ни на что не способны.
     -  Кроме  маскировки, -  уточнил  я. - Вы забываете  о маскировке.  А я
удостоен благодарности в президентском приказе, потому что мой взвод по этой
части не знал себе равных.
     - Ну, хорошо, - сказала она, - кроме маскировки.
     - Маскировали мы  на  славу, представляете,  ведь половину  спрятанного
нами от врага так с тех пор никто и не видел!
     - Вот выдумщик!
     -  Сегодня  у  нас торжественный вечер, поэтому будут одни  выдумки. На
торжественных вечерах так положено.



     - Значит,  хотите,  чтобы я уехала домой в Балтимор,  зная о вас только
массу всяких выдумок, а не то, что было на самом деле?
     - Все, что на самом деле было, вы,  я думаю, давно уже выяснили, ведь у
вас выдающиеся  исследовательские способности, - сказал  я. - Сейчас  просто
торжественный вечер.
     - Но я так и не знаю, умеете вы рисовать или нет.
     - Об этом не беспокойтесь, - ответил я.
     -  Послушать  вас  -  это   краеугольный  камень  вашей  жизни.  Это  и
маскировка.  У  вас ничего не вышло с коммерческими рисунками, и с серьезной
живописью тоже, и с семьей,  потому что вы  скверный муж и отец, а коллекция
ваша образовалась,  в общем-то, случайно. Но  одним вы  всегда  гордились  и
гордитесь тем, что умеете рисовать.
     -  Да, вы  правы, - сказал я.  - Я  не очень это осознавал,  но теперь,
когда вы сказали об этом, понял - да, это правда.
     - Тогда докажите.
     - Особенно хвастаться нечем. Я не Альбрехт Дюрер. Хотя, конечно,  рисую
лучше вас, и  Шлезингера,  и кухарки -  кстати,  и Поллока,  а  также  Терри
Китчена.  Я  с  этим  родился,  но мое дарование -  не  Бог весть что,  если
сравнивать  меня  с  великими   рисовальщиками  прошлого.   Моими  рисунками
восторгались  в  начальной,  а  потом  и  в  средней  школе  в  Сан-Игнасио,
Калифорния. Живи я  десять тысяч лет  назад, наверняка ими  бы  восторгались
обитатели пещеры Ласко во Франции, чьи понятия об искусстве живописи, должно
быть, находились на том же уровне, что и у обитателей Сан-Игнасио.



     - Если ваша книга  выйдет, нужно будет включить хоть одну иллюстрацию в
доказательство, что вы умеете рисовать. Читатели будут на этом настаивать.
     -  Мне их жаль,  - сказал я. - И самое ужасное для такого  старика, как
я...
     - Не такой уж вы старик, - перебила она.
     - Совсем старик! И самое ужасное, что всю жизнь, с кем бы я ни общался,
-  одни  и  те же  разговоры. Шлезингер не верил, что я умею  рисовать.  Моя
первая  жена  не  верила, что я умею рисовать. Мою вторую жену, правда,  это
совершенно  не интересовало. Для нее я был  просто старый енот, которого она
затащила в дом из амбара и сделала чем-то вроде собачки. Она любила животных
независимо от того, умеют они рисовать или нет.
     -  Что вы ответили первой  жене,  когда она сказала,  что вы  не умеете
рисовать? - спросила Цирцея Берман.
     - Мы как раз переехали из города в Спрингс, где она не знала ни души. В
доме еще не было центрального  отопления, и я обогревал его, протапливал три
печки  - как  когда-то  мои предки. Наконец  Дороти, смирившись с  тем,  что
судьба связала ее с художником, попыталась хоть в чем-то разобраться и стала
читать журналы  по искусству. Она никогда не видела, как я рисую, потому что
не  рисовать,  забыть  все,  что я  знал  об искусстве,  казалось  мне тогда
магическим ключом  к серьезной  живописи. И вот Дороти  сидит на кухне прямо
перед печью  - тепло почему-то  уходило в дымоход, а не шло в дом - и читает
статью итальянского  скульптора  о  картинах  абстрактных  экспрессионистов,
впервые выставленных на большой европейской выставке - Венецианской биеннале
1950 года, того самого, когда произошло наше воссоединение с Мерили.
     - А ваши картины там выставлялись? - спросила Цирцея.
     -  Нет.  Выставлялись  только Горки,  Поллок и  де Конинг.  Итальянский
скульптор, выдающийся, а сейчас прочно забытый, так  написал про то, чем мы,
по  нашему ощущению, занимались:  "Замечательные эти американцы. Бросаются в
воду, не научившись плавать". Имелось в виду, что мы не умеем рисовать.
     Дороти тут же это подхватила. Хотела обидеть меня побольней, ведь  я ее
тоже обижал, и говорит: "Вот именно! Ты и твои приятели потому так и пишете,
что нарисовать по-настоящему ничего не можете, даже если очень нужно".
     Я не стал спорить. Схватил  зеленый карандаш,  которым  она записывала,
что  необходимо  переделать  в доме и  снаружи,  и на стене кухни  нарисовал
портреты наших мальчиков, спавших около печки в гостиной. Только головки - в
натуральную величину. Даже  не  заглянул  в гостиную,  чтобы сначала  на них
посмотреть. Стены в  кухне  были обшиты новыми  листами сухой штукатурки,  я
гвоздями прибил их поверх потрескавшейся старой. Еще не успел заделать стыки
между листами. Так, кстати, и не заделал.
     Дороти  была  ошеломлена.  Сказала:  "Почему  ты  все   время  этим  не
занимаешься?"
     И я ответил, первый  раз крепко  выругавшись в ее присутствии, хотя  до
того, как бы мы ни ссорились, не ругался:
     - Слишком просто, на хер мне это надо.



     -  Значит,  стыки между  листами  так потом  и не заделали?  - спросила
миссис Берман.
     - Только женщину это может интересовать, - сказал я. - Отвечу с мужской
прямотой: нет, не заделал.
     - А с портретами что? Закрасили краской?
     - Нет,  - ответил я. -  Шесть  лет они оставались на листах. Но однажды
днем  я  пришел  в  подпитии  домой  и  обнаружил, что исчезли  жена,  дети,
портреты,  а  оставлена  только  записка, в которой  Дороти  писала, что они
исчезли навеки. Портреты она вырезала и взяла  с собой. Две здоровенные дыры
вместо них остались, вот и все.
     - Должно быть, плохо вам было, - сказала миссис Берман.
     - Да. За несколько недель до этого покончили с собой Поллок и Китчен, а
мои картины начали осыпаться.  И  когда  я  увидел  в пустом  доме  эти  две
квадратные  дыры...  -  Я  остановился и  замолчал. Потом  сказал: -  Ладно,
неважно.
     - Договорите, Рабо, - попросила она.
     -  Никогда  такого не ощущал,  наверное, и не придется, но был близок к
тому, что ощутил мой  отец, молодой учитель,  обнаружив, что из всей деревни
он один уцелел после резни.



     Шлезингер  тоже никогда не видел, как я рисую. Уже несколько лет  я жил
здесь, и  вот  он  пришел  в  амбар  посмотреть,  как я  пишу. Я  приготовил
натянутый  и загрунтованный  холст размерами восемь  на  восемь  и собирался
роликом   нанести   на   него  Сатин-Дура-Люкс.  Выбрал  жжено-оранжевый   с
зеленоватым оттенком цвет под названием "Венгерская рапсодия". Откуда же мне
было знать,  что Дороти как раз в  это самое  время  покрывает  жирным слоем
"Венгерской рапсодии" нашу спальню. Но это отдельная история.
     - Рабо,  скажи, - спросил  Шлезингер,  - а  если тем  же роликом  ту же
краску нанесу я, это тоже будет картина Карабекяна?
     -  Конечно,  - сказал я, - при условии, если ты  умеешь все, что  умеет
Карабекян.
     - А что именно?
     - Вот что. - Я подхватил немножко пыли, скопившейся в выбоине на  полу,
и двумя руками одновременно, секунд за тридцать нарисовал на него шарж.
     - Господи! - сказал он. - Понятия не имел, что ты так рисуешь!
     - Перед  тобой  человек,  который  может  выбирать,  - сказала я.  И он
ответил:
     - Да, это так. Это так.



     Шарж  я  покрыл  несколькими  слоями  "Венгерской рапсодии"  и  наложил
полосы, которые были чисто абстрактной живописью, а для  меня, хоть никто об
этом  не  знал, означали десять оленей  на  опушке леса. Олени находились  у
левого края. Справа я нанес вертикальную красную полосу, для меня - опять же
в тайне для всех - это была душа охотника, который целится в оленя. Я назвал
картину "Венгерская рапсодия б", и ее купил музей Гугенгеймл.
     Картина находилась в запаснике, когда, как и  другие мои работы, начала
осыпаться.  Хранительница  запасника,  случайно  проходившая  мимо,  увидела
полосы и хлопья Сатин-Дура-Люкс  на  полу  и  позвонила спросить,  как можно
восстановить картину и  что было не в порядке с хранением. Не знаю,  где она
была в прошлом году, когда мои картины  начали  осыпаться,  о чем тогда было
много разговоров.  Но она  проявила  готовность  признать, что, возможно,  в
музее не соблюдается нужная влажность или какие-то другие условия. Брошенный
всеми и  окруженный  неприязнью, я  жил в то время, забившись, как зверек, в
свой картофельный амбар. Но телефоном все-таки пользовался.
     -  И  еще меня  поразила, -  продолжала  женщина,  - какая-то  огромная
голова, которая выступила на полотне.
     Разумеется, это был нарисованный грязными пальцами шарж на Шлезингера.
     - Известите Папу Римского, - сказал я.
     - Папу?
     - Да, Папу. Может, это такое же чудо, как Туринская плащаница, а?
     Читателям  помоложе  следует объяснить, что Туринская плащаница - кусок
холста,  в который  был завернут  покойник,  а  на  этом  холсте  сохранился
отпечаток  взрослого  мужчины,  распятого  на  кресте,  по  заключению  ряда
компетентных  современных ученых, около  двух  тысяч лет назад. Очень многие
думают, что в  плащаницу было завернуто  тело  Иисуса Христа, и плащаница  -
главная святыня собора Сан Джованни Баттиста в Турине.
     Вот  и  я подшутил  над  гугенгеймовской  дамой - уж не лицо ли  Иисуса
проступило на полотне, чтобы предотвратить третью мировую войну.
     Но она на шутку не отреагировала.
     -   Да,  я  не  откладывая   позвонила  бы  Папе,   если   бы  не  одно
обстоятельство.
     - Какое же?
     - Дело в том, что у меня был роман с Полом Шлезингером.



     Как и всем пострадавшим, я предложил ей в точности переписать для музея
картину более прочными  красками, использовав материалы,  которые  наверняка
переживут улыбку Моны Лизы.
     Но  музей  Гугенгейма,  как и все  остальные, отверг  это  предложение.
Никому  не  хотелось  испортить курьезную сноску, которой  я стал  в истории
живописи. Еще чуть-чуть повезет и попаду в словари, где обо мне напишут:

     кар-а-бек-ян, (муж. род, по имени Рабо Карабекян, США, XX в., художник)
- фиаско, которое терпит человек, когда по  причине собственной глупости или
легкомыслия,  или  того  и  другого, полностью  гибнут  плоды  его  труда  и
репутация.



     Я не захотел ничего рисовать миссис Берман, и она сказала:
     - О, вы просто упрямый мальчишка!
     - Нет, упрямый старый джентльмен, который  изо  всех сил оберегает свое
достоинство и чувство самоуважения.
     - Ну, пожалуйста, скажите только, какого рода вещь в амбаре - животные,
овощи, минералы? - не унималась она.
     - Все вместе.
     - Большое?
     Я ответил правду:
     - Восемь футов высотой и шестьдесят четыре длиной.
     - Опять вы меня дурачите, - решила она.
     - Конечно, - не возражал я.
     В  амбаре  было  восемь  натянутых  на  рамы и  загрунтованных  холстов
размером восемь  на  восемь футов,  поставленных впритык  друг к  другу. Все
вместе  - я  ей не соврал - занимало поверхность  протяженностью  шестьдесят
четыре фута.  Это  сооружение походило на  ограду, разделявшую  амбар на две
равных части, и не падало, потому что сзади его подпирали деревянные брусья.
Это были те самые полотна, которые  осыпались и потеряли  краску, а когда-то
считались моим самым знаменитым, а потом самым печально  знаменитым детищем,
украшавшим,  а  потом превратившим в  посмешище  вестибюль одной компании на
Пятой авеню - "Виндзорская синяя 17".



     Вот как я снова стал их обладателем за три месяца до смерти Эдит.
     Их нашли под замком на самом нижнем из трех подземных этажей небоскреба
Мацумото, которое раньше принадлежало компании ДЖЕФФ. Опознала их по кое-где
уцелевшим  остаткам  Сатин-Дура-Люкса пожарный инспектор  страховой компании
Мацумото,  которая  осматривала  подвалы  с  целью   выяснить,  нет  ли  там
чего-нибудь пожароопасного.  Обнаружила запертую стальную  дверь, и никто не
знал, что за ней.
     Инспектор получила разрешение взломать дверь. Это была женщина, причем,
как  она  сказала  мне  по  телефону, первая женщина  пожарный  инспектор  в
компании, да к тому же еще негритянка.
     - Сразу двух зайцев  убила,  - рассмеявшись,  сказала она. Очень  у нее
приятный был смех. Ни злобы, ни издевки.  Предложив вернуть мне полотна, так
как  компанию Мацумото они не интересуют, она думала лишь о  том, что  добро
пропадает.
     - Кроме меня, всем это безразлично, так что вы  уж скажите, что делать.
Правда, доставку вам придется взять на себя.
     - А как  вы догадались, что  это такое? - спросил я. Оказывается,  она,
учась  в  школе  медсестер  в Скидморколледже, выбрала в  качестве одного из
факультативных курсов "Понимание  искусства". Получила диплом медсестры, как
и моя первая жена Дороти, но вскоре бросила это занятие, потому что доктора,
по се  словам, относились  к ней как к идиотке и рабыне. Кроме того, рабочий
день был очень  длинный, и платили неважно, а у нее сирота-племянница,  и не
только  деньги нужны,  но приходится и  время выкраивать,  чтобы девочка  не
скучала.
     На лекциях по истории искусства им показывали слайды выдающихся картин,
и  два  слайда  были  - "Виндзорская  синяя  17" до и  после того,  как  она
осыпалась.
     - Это ваш преподаватель ее выбрал? - спросил я.
     - Хотел немножко оживить свой курс. Уж очень он был серьезный.



     -  Так нужны вам  эти холсты? - спросила  она.  Я молчал, и она  начала
кричать в трубку:
     - Алло? Слышите меня?
     - Простите,  - сказал я. - Вам  кажется,  должно быть, что  это  вопрос
простой, но мне сложно вам ответить. Словно ни с того ни с сего прямо с неба
позвонили и осведомились, взрослый я или еще ребенок.
     Если  такие  безобидные  вещи,  как  прямоугольники натянутых  полотен,
способны  повергнуть  меня   в   такую   растерянность,  пробуждая   чувство
отвращения,  да,   отвращения  к  миру,  загнавшему  человека   в  положение
неудачника  и посмешища, значит, я еще ребенок, несмотря на свои  шестьдесят
восемь лет.
     - Ну, так я жду вашего ответа.
     - Сам  бы хотел поскорей его услышать, - сказал я. Холсты мне не нужны,
так я, во всяком случае, тогда думал. Писать снова я и правда  не собирался.
Конечно,  проблем  с их хранением не было, ведь в  картофельном амбаре полно
места. Но  смогу ли  я спокойно спать, если вещественные доказательства моих
самых горьких неудач все время будут тут, рядом? Надеялся, что смогу.
     И слышу в конце концов, как говорю:
     - Пожалуйста, не  выбрасывайте  их. Сейчас  позвоню в контору "Все  для
дома.  Хранение  и доставка"  и  попрошу  взять  холсты  как  можно  скорее.
Простите, как вас зовут, чтобы контора могла вас найти?
     А она говорит:
     - Мона Лиза Триппингем.



     Когда ДЖЕФФ повесила "Виндзорскую синюю 17" в своем холле и раструбила,
что это  старейшая компания -  и  не только  на уровне последних  достижений
технологии, но и искусства, рекламные агенты компании делали упор на то, что
"Виндзорская синяя  17" - картина  совершенно необычная по размерам: если не
самая  большая в мире, то уж  в  Нью-Йорке - несомненно.  Но было  несколько
фресок  в городе,  и  Бог  знает сколько еще  в  мире,  которые  по  размеру
значительно  превосходили   пятьсот   двенадцать   квадратных   футов   моей
"Виндзорской".
     Этим  рекламным  агентам  хотелось  думать,  что  у  них самая  большая
картина, написанная на  полотне, хотя на самом  деле  она состояла из восьми
отдельных полотен, соединенных  сзади  скобами вроде заглавной  буквы "С". К
тому же оказалось, что в городском  музее Нью-Йорка есть три полотна, сшитых
вместе,  каждое из которых имеет ту же  высоту как и мое, но втрое  длиннее!
Это  любопытное произведение -  одна из первых попыток  создать что-то вроде
кино,  так  как оба конца полотна прикреплялись к вращающимся цилиндрам. Его
перематывали с  одного цилиндра  на другой. И  зрители всегда  видели только
небольшую часть картины. На этих лентах, напоминавших о Бромбдингнеге*  были
горы, реки, девственные леса, бескрайние луга, на которых паслись бизоны,  и
пустыни,  где  стоит наклониться  -  и подбирай бриллианты,  рубины, золотые
слитки. Там изображались Соединенные Штаты Америки.

     /* Дж. Свифт. "Путешествия Гулливера"./

     В старые  времена  с  такими движущимися картинами  ездили по  Северной
Европе лекторы. Их помощники постепенно перематывали картину, а они убеждали
всех  способных  и  честолюбивых  покинуть  выдоенную  старушку   Европу   и
застолбить красивые и богатые владения в  Земле Обетованной, которые  ничего
не стоит получить, только попроси.
     И зачем  настоящему  мужчине сидеть  дома,  когда самое  время  грабить
девственный континент?



     Я очистил восемь  полотен  от всех следов вероломной  Сатин- Дура-Люкс,
перетянул  и  загрунтовал их  заново  и установил  в  амбаре, где  они сияли
белизной  в   своей  возрожденной  девственности,  как  до   превращения   в
"Виндзорскую синюю 17".
     Жене  я  объяснил,  что  это  эксцентричное творение есть  акт изгнания
несчастливого прошлого, символического  возмещения ущерба, причиненного себе
и   другим  за  время  недолгой   карьеры   художника.   И  было  еще   одно
обстоятельство, требовавшее  объяснить  словами  то,  что  словами объяснить
нельзя: как и почему картина вообще появилась на свет.
     Узкий, вытянутый амбар, которому сто лет, являлся такой же органической
частью моей картины, как вся эта белизна, белизна, белизна.
     Мощные  прожекторы, свисающие на цепях с потолка, тоже  были ее частью,
выплескивая мегаватты  энергии на это белое пространство,  делая его до того
белым, что  и представить  себе невозможно.  Я установил  эти  искусственные
солнца, когда получил заказ на "Виндзорскую синюю 17".
     - Что ты собираешься делать с этим дальше? - спросила покойная Эдит.
     - Картина готова, - сказал я.
     - Ты ее подпишешь?
     - Это ее только испортит. Даже мушиное пятнышко ее испортит.
     - У нее есть название? - спросила Эдит.
     - Да, - сказал я и тут же придумал  название, такое же длинное, как Пол
Шлезингер - своей книге об успешных революциях: "Я старался, но не  вышло, и
тогда все очистил, а теперь вы попробуйте".



     Я думал о собственной смерти и о том, что скажут обо мне, когда меня не
будет. И  тогда я впервые запер амбар,  но только на один засов и замок. Как
мой  отец  и большинство  мужей,  я  думал, что  умру раньше  Эдит. Движимый
чувством  жалости  к себе,  я составил для  нее причудливую инструкцию,  что
сделать сразу после моих похорон.
     -  Поминки  устрой в  амбаре, и когда тебя спросят,  что  это там такое
белое-белое, скажи, что это последний холст твоего мужа, хоть он и пустой. А
потом дай название.



     Но первой, всего два месяца спустя,  умерла она. Остановилось сердце, и
она упала на клумбу.
     - Боли не было, - сказал доктор.
     На  ее  похоронах, в полдень на  кладбище Грин-Ривер, стоя у разверстой
ямы  всего в  несколько ярдах от могил  двух  других  мушкетеров -  Джексона
Поллока и Терри Китчена, я отчетливо,  как никогда в жизни, видел свободные,
вырвавшиеся из плена непредсказуемой плоти человеческие души.  Прямоугольная
дыра в земле, а вокруг нее стоят чистые и невинные неоновые трубки.
     Что это было? Сумасшествие? Конечно.
     Поминки мы устроили в миле отсюда, в доме ее подруги.
     Муж не присутствовал!
     И он  не вернулся в дом, где жил так уютно и бесцельно и где его любили
без всяких на то причин треть  прожитой им жизни и почти четверть двадцатого
века.
     Он пошел в  амбар, отпер  раздвигающиеся двери,  включил  прожекторы. И
стал рассматривать все это белое, белое.
     Потом сел  в  свои  "мерседес"  и  поехал  в  хозяйственный  магазин  в
Ист-Хемптоне, где продавались вещи,  необходимые художнику. Я купил все, что
только  может  пожелать художник, кроме того ингредиента, который  ему нужно
внести самому, - души, души, души.
     Продавец недавно появился в Хемптоне и не  знал, кто я такой. Перед ним
стоял  безымянный старик в  рубашке, галстуке  и костюме, сделанном на заказ
Изей  Финкельштейном,  старик  с  повязкой  на  глазу.  Циклоп  находился  в
состоянии крайнего возбуждения.
     -  Вы  художник, сэр? - спросил продавец. Ему было лет двадцать. Он еще
не родился,  когда я навсегда покончил с живописью, не писал больше  никаких
картин.
     Уходя, я сказал ему всего одно слово: "Возрождаюсь".



     Слуги покинули дом. Я снова превратился в дикого старого енота, который
все свое время проводит в амбаре  или около  амбара. Скользящие двери держал
прикрытыми, чтобы никто не видел, что я делаю. А делал я это шесть месяцев!
     Когда закончил, купил  еще пять замков с засовами и запер все накрепко.
Потом  нанял  новых  слуг и поручил  адвокату  составить новое завещание,  в
котором  - помните? - указывалось, что меня следует похоронить  в костюме от
Изи Финкельштейна, что все, чем я владею,  перейдет к двум моим сыновьям при
условии,  если они выполнят  небольшую мою просьбу  в  память  их  армянских
предков, и что амбар следует открыть только после моего погребения.
     Жизнь сыновей  моих сложилась весьма благополучно,  несмотря на тяжелое
детство. Как я  уже говорил, фамилия у них теперь не моя, а отчима, славного
человека. Анри Стил  служит в  армии,  он  офицер по  связям  с гражданскими
строительными фирмами.  Терри Стил - рекламный агент команды "Чикаго  Бэрз",
и, так как я владею  долей в  команде "Цинциннати  Бенгалс", мы - футбольная
семья.



     Сделав все это, я решил, что  могу снова поселиться  в доме,  обзавелся
новой  прислугой  и стал тем выпотрошенным  тихим старичком, которому четыре
месяца назад задала  свой вопрос на  пляже  Цирцея  Берман: "Расскажите, как
умерли ваши родители".
     И вот накануне отъезда из Хемптона она спросила:
     - Животные, овощи и минералы? Все вместе?
     - Честное  слово, - сказал я.  -  Вместе. -  А поскольку какая же может
быть картина без  красителей и связующих их живых существ, растений и почвы,
никаких сомнений, что там в амбаре - все вместе.
     - Так почему вы не хотите показать?
     - Потому что это единственное, что я могу оставить после себя. И  лучше
мне не быть рядом, когда люди начнут судить, хорошо это или плохо.
     - Иначе говоря, вы трусите, - сказала она, - и трусом я вас и запомню.
     Я обдумал ее слова и вдруг услышал, как говорю:
     - Хорошо, пойду за  ключами. А потом буду вам очень признателен, миссис
Берман, если вы отправитесь со мной.



     Мы вышли во тьму,  подсвеченную пляшущим перед нами лучом фонарика. Она
как-то вся обмякла, успокоилась  и  преисполнилась благоговения, словно юная
девушка. Я же, наоборот, весь напрягся, подтянулся, меня  всего распирало от
гордости.
     Сначала  мы  шли  по дорожке  из плиток, которая сворачивала к  гаражу.
Потом зашагали через заросший сад, по дорожке, проделанной Франклином Кули с
его тарахтящей сенокосилкой.
     Я отпер двери амбара, вошел, нашарил рукой выключатель.
     - Страшно? - спросил я.
     -Да.
     - И мне тоже.
     Напоминаю,  мы  стояли  у  крайнего правого  конца картины восьми футов
высотой и шестидесяти  четырех футов  длиной. Когда я  включу прожекторы, мы
увидим ее спресованной в некий  треугольник восьми  футов высотой, но только
пяти  футов длиной. С  этой точки  невозможно понять, что это за живопись  -
что, собственно на картине изображено.
     Я включил свет.
     Полная тишина, а потом миссис Берман ахнула в изумлении.
     -  Оставайтесь на  месте,  - скомандовал я, -  и  скажите,  как  вы  ее
находите.
     - Нельзя пройти вперед?
     - Можно, - сказал я, - но прежде я хочу знать, как это выглядит отсюда.
     - Большая ограда, - сказала она.
     - Продолжайте, - сказал я.
     - Очень большая ограда, невероятно высокая и длинная,  а каждый кусочек
ее инкрустирован великолепными драгоценностями.
     - Большое спасибо. А  теперь закройте глаза и дайте руку.  Я отведу вас
на середину, и вы снова посмотрите.
     Она закрыла глаза  и пошла за мной, не оказывая никакого сопротивления,
словно детский надувной шарик.
     Мы дошли до середины - по тридцать два фута живописи и справа  и слева,
- и я опять велел ей открыть глаза.
     Мы стояли на краю  красивой зеленой весенней  долины. По точному счету,
здесь,  на краю или  в самой  долине, вместе с нами было  пять  тысяч двести
девятнадцать человек. Самая крупная фигура была величиной с сигарету,  самая
маленькая  -  с  мушиное  пятнышко.  На  краю долины  около  нас  находились
развалины  средневековой  часовни, внизу  тут  и там виднелись  крестьянские
домики. Картина была так реалистична, что напоминала фотографию.
     - Где мы? - спросила Цирцея Берман.
     - Мы там, где находился я, когда  встало солнце в день окончания второй
мировой войны в Европе.



     Сейчас  все это собрано  в моем музее. В холле  обреченные на страдания
маленькие  девочки  на  качелях,  потом  ранние  работы  первых  абстрактных
экспрессионистов, а уж после всего - уж и  не знаю, как назвать, словом, эта
махина в картофельном амбаре. Я  открыл заколоченные  двери с  другого конца
амбара,  и  бесконечный поток  посетителей двигается  без толчеи  вдоль этой
махины.
     Многие проходят по  два, а то и по  три  раза  - не по всей выставке, а
только по амбару.
     Ха!
     Ни   один  высокоумный   критик  пока  не   появлялся.  Зато  некоторые
непрофессионалы  и  непрофессионалки  спрашивают, как бы  я назвал  этот вид
живописи.  И  я отвечаю  то  же  самое,  что  скажу критику,  который первым
полюбопытствует взглянуть,  если  хоть один объявится,  хотя чтото непохоже,
потому  что  на  простых  зрителей  эта  махина производит  слишком  сильное
впечатление:
     - Никакая  это  не  живопись! Туристский  аттракцион,  только  и всего!
Всемирная выставка! Диснейленд!



     Мрачный, однако, Диснейленд. Несимпатично в нем как-то.
     В  среднем на  каждом  квадратном  футе картины  четко  выписаны десять
уцелевших во  второй мировой войне. Даже самые удаленные, не больше мушиного
пятнышка фигурки, если посмотреть через линзы, которые я специально разложил
в амбаре, окажутся  узниками концлагерей,  или  угнанными в Германию рабами,
военнопленными из  разных стран, немецкими солдатами различных родов  войск,
местными крестьянами с семьями, сумасшедшими, выпущенными из лечебниц, и так
далее, и так далее.
     И  за каждой фигуркой на картине, хотя бы самой маленькой  фигуркой,  -
своя военная судьба. Я для каждой сочинил историю, а потом изобразил того, с
кем  она  произошла. Сначала  я все время  находился в амбаре и каждому, кто
спрашивал, рассказывал эти истории, но вскоре устал.
     -  Смотрите на  эту  махину  и сочиняйте  историю  сами,  - говорил  я,
оставаясь в доме и только указывая дорогу к амбару.



     Но той  ночью  я  с  радостью рассказывал Цирцее  Берман  все  истории,
которые ее интересовали.
     - А вы здесь есть? - спросила она.
     Я показал себя, в самом низу, прямо над полом. Указал носком ботинка. Я
был самой  крупной фигурой  - с целую сигарету величиной. И единственной  из
тысяч, стоявшей,  ну что ли,  спиной к камере. Шов между  четвертым и  пятым
полотнами  шел по моей  спине,  разделял  волосы на голове -  его можно было
принять за душу Рабо Карабекяна.
     - Кто этот человек, который лихорадочно цепляется вам за ногу и смотрит
на вас как на Бога?
     - Он  умирает от воспаления легких,  ему  осталось жить  два  часа. Это
стрелок с  канадского самолета, сбитого над складом бензина  в Венгрии. Меня
он не знает.  Даже не видит  моего лица.  Перед глазами у  него один  только
густой туман, уже не тот, что на земле, и он спрашивает, дома ли мы.
     - И что вы ему отвечаете?
     - А что бы вы  ему  ответили? - спросил я. - Я  говорю  ему: "Дома. Ну,
конечно, дома! Не бойся!"
     - А это кто в таком странном костюме?
     - Охранник из  концлагеря, он скинул эсэсовскую форму и натянул старье,
стащил его с пугала. - Я показал группу узников  концлагеря, стоящую поодаль
от   переодетого   охранника.   Среди  них   были   и  умирающие,  как   тот
канадец-стрелок, они лежали на земле.
     - Он привел их в долину и бросил, но и сам не  знает, куда идти. Любой,
кто его схватит, сразу поймет,  что он из  СС  - на  левом предплечье у него
вытатуирован личный номер.
     - А эти двое?
     - Югославские партизаны.
     - Этот?
     - Старший сержант марокканских войск, взятый в плен в Южной Африке.
     - А с трубкой во рту?
     - Шотландский планерист, попавший в плен в день высадки на  нормандский
берег.
     - Кого тут только нет...
     -  Вот  это гуркх, он  попал сюда из  самого  Непала. А этот пулеметный
расчет в немецкой форме - на самом деле украинцы, которые перешли  к немцам.
Когда сюда придут русские, их повесят или расстреляют.
     - Не видно ни одной женщины, - сказала Цирцея.
     -  А  вы  посмотрите  повнимательнее. Половина  тех,  кто из лагерей, -
женщины, из  сумасшедших домов - тоже. Они  просто уже не  похожи на женщин.
Это вам не кинозвезды.
     - Не видно ни одной здоровой женщины.
     - Опять ошибаетесь. И с этой стороны есть, и с этой - по углам, в самом
низу.
     Мы подошли к правому краю.
     - Боже мой, - сказала она, - ну просто экспозиция в музее  естественной
истории.
     Так оно  и  было. Внизу на обоих концах -  по крестьянскому  дому, дома
заперты  и  укреплены, как  маленькие крепости,  высокие  ворота  на запоре,
скотина  во дворе. Я даже нарисовал подземную  часть домов  в разрезе, хотел
показать подвалы, как в музеях показывают подземные норы зверей.
     - Здоровые  женщины  прячутся  в подвалах,  где хранится  свекла, репа,
картофель.   Хотят   спрятаться  от  насильников,  если  вдруг  удастся,  но
достаточно  слышали  про  другие  войны  и  понимают,  что  рано или  поздно
насильники придут.
     - А название есть у этой картины?
     - Да, есть.
     - Какое?
     И я сказал: "Настала очередь женщин".



     - Или я сошла с ума, или это японский солдат, - сказала  она, показывая
на фигурку, притаившуюся около развалин часовни.
     -  Верно.  Майор.  Видите  золотую  звезду  и две коричневые  полосы на
обшлаге левого рукава? И у него меч. Скорее умрет, чем отдаст его.
     - Удивительно, что там были японцы, - сказала она.
     -  Их не было, но я подумал,  что  хоть один на картине должен  быть, и
нарисовал.
     - Зачем?
     - Затем, что из-за японцев, а  не  только из-за немцев  мы, американцы,
стали скопищем несчастных  покалеченных вояк,  а ведь  после первой  мировой
войны мы так старались сделаться искренними ненавистниками всех войн.
     - А эта женщина - вон там лежит, она что, умерла?
     - Умерла. Она была старой цыганской королевой.
     -  Такая  толстая,  -  сказала  Цирцея.  -  Единственная  толстая,  да?
Остальные - кожа да кости.
     -  Смерть  - это единственный способ  растолстеть в  Долине  Радости, -
сказал я.  -  Она  толстая, как  урод, каких показывают в  цирке, потому что
умерла уже три дня назад.
     - Долина Радости, - повторила Цирцея.
     - Или Мир, Небеса, Сады Эдема, Цветущая весна - называйте как хотите, -
сказал я.
     - Только рядом с нею никого нет. Она совсем, совсем одна, правда?
     -  Примерно  так.  Через три дня после смерти  люди  не слишком  хорошо
пахнут. Она  пришла первая в Долину Радости, совершенно одна, и почти  сразу
умерла.
     - Где же другие цыгане? - спросила она.
     - Со своими  скрипками, тамбуринами и ярко раскрашенными повозками? И с
репутацией воров - кстати, вполне заслуженной.



     Миссис Берман рассказала мне легенду о цыганах, я ее раньше не слыхал.
     - Они  украли  гвозди  у  римских солдат,  которые  готовились  распять
Христа.  Когда  гвозди  потребовались, оказалось, они  таинственно  исчезли.
Цыгане  их  украли,  а  Иисусу  и  всей толпе  пришлось ждать, пока  солдаты
принесут другие.  И после этого Бог разрешил цыганам красть  все, что  плохо
лежит. - Цирцея показала на королеву. - Она верила в эту легенду. Все цыгане
в нее верят.
     - Лучше б не верила. А может, и неважно, верила или нет, потому что все
равно умирала с голоду, когда пришла одна в Долину Радости.
     - Она пыталась украсть цыпленка на  ферме. Но крестьянин в окно спальни
увидел ее и выстрелил из мелкокалиберки, которую держал под периной. Цыганка
убежала. Крестьянин  думал, что промахнулся, но он  не  промахнулся.  Пулька
попала ей в живот, она упала вот  здесь и умерла.  Через три дня пришли  мы,
все остальные.



     - Если она цыганская королева, где же ее подданные? - спросила Цирцея.
     Я объяснил,  что  даже  на вершине  власти  у королевы  было лишь сорок
подданных, включая грудных младенцев. В Европе ведь было много споров, какие
расы и  подрасы  паразитические, какие - нет, но все европейцы сходились  на
том, что цыгане,  эти  воры,  которые предсказывают  судьбу и крадут  детей,
представляют угрозу для  общества. За ними охотились повсюду. Королева  и ее
люди бросили свои повозки, стали одеваться не по-цыгански - старались, чтобы
ничто  не  могло их выдать. Днем они прятались в лесах,  а пищу  промышляли,
когда стемнеет.
     Однажды  ночью,  когда королева  в одиночку  отправилась на поиски еды,
четырнадцатилетнего мальчика  из ее людей,  который пытался стащить  окорок,
задержал отряд  словаков-минометчиков,  дезертировавших из немецких войск на
русском  фронте. Они пробирались домой,  а  дом их  был  недалеко  от Долины
Радости. Они заставили мальчика привести их в табор и  всех цыган  перебили.
Когда королева вернулась, подданных у нее больше не было.  Такую вот историю
придумал я для Цирцеи Берман.



     Цирцея дополнила то, что не досказал я:
     - И она пошла в Долину Радости искать других цыган.
     -  Точно, - ответил я. - Но не так уж много цыган осталось в Европе. Их
почти всех выловили и отправили в газовые камеры, к общему удовольствию. Кто
же любит воров?
     Она пристально посмотрела на женщину и отвернулась с отвращением.
     - Фу! - воскликнула она. - Что это у нее во рту? Черви, кровь?
     - Бриллианты и рубины, - сказал я. - Только она ужасно воняет и до того
страшно выглядит, что никто к ней не подошел и ничего не заметил.
     - И кто же  из  всех этих людей, - спросила она озадаченно,  -  заметит
первый?
     Я указал на переодетого охранника:
     - Вот этот.



     - Все солдаты, солдаты... - поражалась она. - Столько разных мундиров!
     Мундиры, вернее, то, что от них оставалось, я постарался изобразить как
можно достовернее. В знак признательности моему учителю Дэну Грегори.
     - Отцы всегда так горды, когда первый раз видят сына в форме, - сказала
она.
     -  Да, знаю, Большой  Джон Карпински ужасно  был  горд. - Речь, как  вы
поняли, шла  о моем соседе. Сын его,  Маленький Джон, плохо учился  в школе,
потом  попался  на продаже наркотиков. Поэтому, когда  началась  Вьетнамская
война,  он  пошел  добровольцем в армию. Никогда я  не видел Большого  Джона
таким  счастливым, как  в тот день, когда  Маленький  Джон  приехал домой  в
форме,  -  отцу  казалось,  что сын выправится и  в конце концов чего-нибудь
добьется.
     Но Маленького Джона привезли домой в цинковом гробу.



     Кстати, Большой Джон и  его жена Дорина решили поделить свою ферму, где
выросли три поколения Карпински, на участки  по шесть  акров, сообщила вчера
местная  газета.  Участки  пойдут нарасхват, как горячие пирожки, ведь здесь
можно построить  много домов, из окон  которых, начиная  с  третьего  этажа,
будет поверх моих владений виден океан.
     Большой  Джон и Дорина распухнут от  денег и купят поместье во Флориде,
где не бывает зимы.  Стало быть, расстанутся со священным  кусочком земли  у
подножия  своего  Арарата,  но  добровольно,   не  испытав  самого  ужасного
бедствия: резни.
     - А ваш  отец  тоже  гордился,  когда увидел  вас  в форме? -  спросила
Цирцея.
     - Он до этого не дожил, -  сказал я, - и хорошо,  что не дожил. А то бы
наверняка запустил в меня шилом или сапогом.
     - Почему? - спросила она.
     - Просто  вы  забыли, что  это ведь молодые  солдаты, чьи родители тоже
небось надеялись, что  их  дети чего-нибудь добьются, перебили всех, кого он
знал и любил. И если бы он увидел в форме меня, то оскалился бы в бешенстве,
как собака. Заорал бы: "Мерзавец! Свинья!" Или: "Убийца! Вон отсюда!"



     - Как вы думаете, что с этой картиной будет? - спросила Цирцея.
     -  Ее  не  выбросишь, слишком  большая, - сказал я. - Может  быть,  она
перекочует в частный музей в  Лаббоке, Техас,  где собрано большинство работ
Дэна Грегори. Или, может, стоило  бы повесить ее  над самой длинной на свете
стойкой бара, тоже где-нибудь в Техасе.  Только  клиенты,  боюсь,  будут все
время вскакивать  на стойку, чтобы посмотреть, что там, на картине, - бокалы
перебьют, затопчут закуски.
     Но,  в конце  концов, сказал я, пусть  мои сыновья Терри и Анри решают,
куда им девать "Настала очередь женщин".
     - Так вы оставите картину им? - спросила Цирцея. Она знала, что сыновья
терпеть меня  не могут и взяли фамилию второго мужа  Дороти, Роя, потому что
он-то и был им настоящим отцом.
     - Вы думаете, это остроумно - оставить  им картину? - сказала Цирцея. -
По-вашему, она ничего не стоит? Ну,  так я вам скажу - в каком-то смысле это
ужасно значительная картина.
     -  Значительная,  как лобовое  столкновение. Всегда  есть  последствия.
Что-то случилось, уж сомневаться не приходится.
     - Оставите  ее  этим  неблагодарным,  - сказала она,  -  и сделаете  их
мультимиллионерами.
     -  Они все равно ими будут, - сказал я. - Я оставляю им все, что у меня
есть, включая ваших девочек на качелях и биллиард,  если вы, конечно, его не
заберете. Но после  моей смерти  им придется кое-что сделать, сущую  ерунду,
чтобы все это получить.
     - Что именно?
     - Взять себе и передать моим внукам фамилию Карабекян.
     - Вам это так важно?
     - Я делаю это ради своей матери. Хоть она Карабекян не по рождению,  но
ей так  хотелось,  чтобы имя  Карабекянов  продолжало  жить  -  неважно где,
неважно как.



     - А много тут реальных людей? - спросила она.
     - Стрелок,  цепляющийся за меня, -  я помню его лицо. Эти два эстонца в
немецкой форме - Лоурел и Харди*. Вот  тот француз- коллаборационист - Чарли
Чаплин. Двое угнанных  из  Польши  рабочих -  по  другую  сторону часовни  -
Джексон Поллок и Терри Китчен.

     /* Известные американские комики./

     - Так, значит, там внизу все три мушкетера?
     - Да, это мы.
     -  Наверно,  когда  двое  почти одновременно  умерли, для вас это  было
страшным ударом? - сказала она.
     - Мы раздружились  задолго до этого. Мы много пили втроем, вот люди нас
так и  прозвали. К живописи это не имело отношения. Какая разница,  будь  мы
хоть  водопроводчики. То один, то другой, а  иногда  все  трое, мы  на время
бросали пить и редко встречались, поэтому какие уж там три мушкетера, ничего
от нашего союза не осталось еще до того, как они покончили с собой. Говорите
- страшный удар? Вовсе нет. Когда это случилось, я просто на восемь лет стал
отшельником.



     - А потом покончил с собой Ротко, - сказала она.
     -   Увы,  -   ответил   я.  Из   Долины  Радости  мы   возвращались   к
действительности.  А  тут  нас  снова  ждал  грустный  перечень  самоубийств
абстрактных экспрессионистов: Горки повесился  в 1948 году,  Поллок разбился
пьяный  на машине, и  почти одновременно застрелился Китчен - в 1956 году, а
затем в 1970 до смерти себя изрезал Ротко, ужасающее было зрелище.
     С  резкостью,  которая  даже меня  самого  удивила,  я сказал, что  эти
насильственные  смерти  сродни  скорее нашим  пьяным  разгулам,  а  к  нашей
живописи касательства не имеют.
     - Мне, конечно, трудно спорить с вами, - сказала она.
     - Да и не о  чем. Честное слово даю,  не о чем! - говорил я с юношеской
горячностью.  - Вся  магия  нашей  живописи,  миссис  Берман, вот в чем: для
музыки  это   давно  уже  обыденность,  но  на   полотне  впервые  проявился
благоговейный восторг человека перед Вселенной, причем этот восторг не имеет
никакого отношения к тому, хорошо  ли ты  пообедал, к сексу, к тому, какой у
тебя  дом  или костюм, к  наркотикам, машинам,  деньгам, газетным сенсациям,
преступлениям и наказаниям, спортивным рекордам,  войнам, миру и всем прочим
житейским  делам,  и, уж само собой,  этот восторг  совершенно  не связан  с
необъяснимыми  приступами  отчаяния и  самоуничтожения,  которые находят  на
всех, будь ты художник или водопроводчик.



     - Знаете, сколько мне было лет, когда  вы стояли на краю этой долины? -
спросила миссис Берман.
     - Нет.
     - Ровно год. И, пожалуйста, не обижайтесь, Рабо, но картина говорит так
много, что сегодня я больше не в состоянии на нее смотреть.
     - Понимаю, - сказал я.
     Мы находились в  амбаре уже больше двух часов.  Я и сам был как выжатый
лимон, но все во мне ликовало от гордости и удовлетворения.
     Мы подошли  к выходу, и я уже  держал  руку на выключателе.  Не было ни
луны, ни звезд; поверну выключатель - и мы погрузимся в кромешную тьму.
     И тут она спросила:
     - Вы на картине даете как-нибудь понять, где и когда это происходит?
     - О том, где это  происходит, - нет. А вот когда - понять можно, только
надо как следует  присмотреться, это там,  на дальнем конце и очень  высоко.
Для этого понадобятся стремянка и увеличительное стекло. Хотите?
     - Лучше в другой раз, - сказала она.
     Тогда я ей рассказал:
     -  Там,  наверху,  капрал  новозеландской  полевой  артиллерии,  маори,
попавший в плен под Тобруком в Ливии. Вы, конечно, знаете, кто такие маори.
     - Полинезийцы, - сказала она. - Аборигены Новой Зеландии.
     -  Правильно! До прихода  белых  они разделялись на  множество  воюющих
племен  и были людоедами. Полинезиец сидит на  пустом  ящике из-под немецких
боеприпасов.  На всякий случай в ящике еще осталось три пули. Маори пытается
читать  газету.  Подобрал  газетный  обрывок,  принесенный  ветром,  который
поднялся на рассвете.
     Я продолжал, держа руку на выключателе.
     -  Это клочок антисемитской еженедельной газеты, издававшейся в столице
Латвии Риге  во  время  немецкой  оккупации  этой маленькой  страны.  Газета
полугодовой   давности,   в  ней  даются  советы  по  уходу   за   садом   и
консервированию продуктов. Маори очень внимательно ее читает, пытаясь понять
то, что все мы хотели бы понять: где он, что происходит и что будет дальше.
     Если  бы  у нас  была  лупа  и стремянка, миссис  Берман, вы  могли  бы
увидеть, что на ящике маленькими буковками написана дата: 8 мая 1945 - тогда
вам был один год.



     Я  последний  раз  оглядел  "Настала  очередь  женщин",  которая  снова
укоротилась, превратившись  в треугольник плотно упакованных драгоценностей.
Мне не надо было ждать, пока появятся соседи и приятели Селесты и подтвердят
то,  что  я  знал  и  без них:  из  всех  картин моей  коллекции  эта  будет
пользоваться самой большой известностью.
     - Господи, Цирцея! - воскликнул я. - Похоже, она тянет на миллион!
     - Так и есть, Рабо.
     Я выключил свет.



     Когда мы медленно, в полной тьме брели к дому, она взяла меня за руку и
напомнила, что я все-таки пригласил ее танцевать.
     - Когда?
     - Мы сейчас танцуем, - сказала она.
     - Да ну!
     Она  опять  повторила,  что и  представить  себе не могла,  чтобы я или
кто-нибудь другой мог написать такую огромную прекрасную  картину, да еще на
такую серьезную тему.
     -  Мне  и  самому не верится,  что создал ее я. Может, это не я? Может,
картофельные жучки?
     Цирцея сказала, что как-то, взглянув на полку с  романами Полли Медисон
в комнате Селесты, она тоже засомневалась, она ли их написала.
     - Может, это плагиат? - пошутил я.
     - Мне иногда и самой так кажется.
     Домой  мы вернулись  в  таком  состоянии,  какое  бывает  только  после
физической близости, хотя  ничего подобного  между нами не происходило и  не
произойдет. Не примите за хвастовство,  но никогда еще я не  видел  ее такой
удовлетворенной и усталой.



     Обычно  такая  неугомонная,  вся в движении,  она  теперь  расслабленно
откинулась на мягких подушках в библиотеке. Тут незримо присутствовал  и дух
Мерили  Кемп.  Переплетенный   томик  ее  писем  к  армянскому  мальчику  из
Калифорнии лежал на кофейном столике между мной и миссис Берман.
     Я спросил  миссис Берман, что  она подумала бы,  если бы амбар оказался
пустым, или полотна незаполненными, или я бы восстановил на них "Виндзорскую
синюю 17".
     -  Если вы действительно оказались  бы такой  пустышкой, как я  думала,
поставила бы вам пятерку с плюсом за искренность.



     Я спросил, будет ли она писать. Я имел  в виду письма,  но  она решила,
что речь идет о ее романах.
     - Я только это и умею делать, да еще танцевать, - сказала она.  -  Пока
не разучилась, горе ко мне не подступится.
     Все лето она держалась так, что никто бы и не  догадался  - недавно она
потеряла  мужа,  человека,  видимо,  блестящего,  остроумного,  которого она
обожала.
     -  И еще  одно немного  помогает. Мне  помогает.  Вам,  возможно,  и не
помогло бы. Надо без умолчании,  во всеуслышание сообщать  всем,  когда  они
правы, а когда нет. И тормошить их: "Встряхнитесь! Повеселее! За работу!"
     - Дважды был я  Лазарем, - сказал  я. - Я умер с Терри Китченом, а Эдит
вернула меня к жизни. Я умер с Эдит, а к жизни меня вернула Цирцея Берман.
     - Неважно, кто именно, - сказала она.



     Мы поговорили  о Джералде Хилдрете, который приедет  в  восемь  утра на
своем  такси и отвезет ее в аэропорт.  Он местный, лет шестидесяти. Тут  все
знают Джералда Хилдрета и его такси.
     - Он раньше  состоял в Спасательной команде нашего округа, и, по-моему,
они с моей первой  женой одно время  были увлечены друг другом. Это он нашел
тело Джексона Поллока в шестидесяти футах от дерева, в которое врезалась его
машина. А прошло несколько недель, и ему же пришлось собирать  в пластиковый
мешок то, что осталось от  головы  Терри Китчена. Выходит, он  сыграл важную
роль в истории искусства.
     - Когда он недавно вез  меня,  то рассказал, что  его  семья триста лет
трудится здесь не покладая рук, а у него самого, кроме такси, ничего нет.
     - Зато такси у него хорошее, - сказал я.
     - Да,  он все  время до блеска натирает  кузов и  пылесосит  внутри,  -
сказала  она.  -  Наверно,  это  его  способ  сделать  так,  чтобы  горе  не
подступалось, не знаю, правда, какое горе у него.
     - Уже триста лет оно подступается, - сказал я.



     Пол Шлезингер беспокоил нас обоих.  Я все  время  размышлял о  том, что
чувствовала  его беспомощная душа, когда плоть кидалась  на ручную  гранату,
которая вот-вот взорвется.
     - И как только она его не убила? - удивлялась Цирцея.
     - Непростительная небрежность рабочих с фабрики, где их делали.
     - Его плоть сделала это, ваша - ту картину в амбаре, - сказала она.
     -  Может, вы  и  правы. Душа  моя  не  сознавала,  какую нужно написать
картину, а плоть написала.
     Она откашлялась.
     - Так не пора ли вашей душе, которая вечно стыдилась  плоти, воздать ей
за то, что в конце концов она создала прекрасное?
     Я задумался.
     - Может, и тут вы правы.
     - Тогда пусть так и будет.
     - Каким образом?
     -  Поднесите  руки  поближе  к  глазам,  посмотрите  с  любовью  на эти
удивительные и мудрые живые существа и скажите громко:
     - "Благодарю тебя, Плоть".
     Так я и сделал.
     Поднес руки к глазам и громко, от всей души, произнес:
     - Благодарю тебя. Плоть.
     О, счастливая Плоть. О, счастливая Душа. О, счастливый Рабо Карабекян
Сайт создан в системе uCoz